Название: Звезда.
Автор: Ашиеру Блэк.
Фэндом: Оридж.
Рэйтинг: PG-13 или что-то близко к этому.
Sound: Saosin - Changing; Future Leaders of the World - LVL IV.

читать.

Посвящается человеку,
который спас мне жизнь.
Дважды.

Глава первая.

-У меня страсть к девушкам, чьи имена начинаются на букву «Э» - доверительно сообщаю я уху Кеджи.
Кедж уморительно хрюкает в стакан виски.
-Всякие там, - я делаю идиотский пояснительный жест рукой, который на самом деле ничего не поясняет. – Элен, Эммы, Эмили, Энни.
-Элизабет, - посказывающе хрюкает в стакан Кедж.
Я и Кедж – два типичных неудачника в старшей школе. Мы дружим с детского сада и, глядя на сиськи Кеджи, мне совсем не хочется ее трахнуть. Ну, ладно, почти совсем, но это все равно, что совсем.
-Ну, Элизабет – тоже ничего, вполне подойдет для страсти, - я киваю и пытаюсь вспомнить, куда на сей раз я сунул зажигалку.
Кедж разглядывает парня за соседним столиком и пьяно улыбается.
Я разглядываю сиськи Кедж и думаю о том, что июль – не слишком-то подходящий месяц для начала новой жизни.
Первый час ночи, и мы с Кедж справляем наш выпускной в гей-баре, пропустив торжественную часть и пьянку с одноклассниками.
Кедж пихает меня локтем в бок.
-Эй, Макси, а как насчет Эйприл? – Кеджи смотрит на меня – пьяное любопытство и сиськи второго размера. – Тебя возбуждает имя Эйприл?
-Безумно, - и я киваю с совершенно серьезным видом.
Кеджи пихает меня снова, а затем ухитряется опрокинуть стакан со своим виски. Ее испорченная кофточка с коротким вырезом – сиськи и виски, господи, как это круто – и мои джинсы.
-Дура, - говорю я.
-Мудак, - говорит Кеджи.
И снова пихает меня в бок.
Так мы и деремся – пьяные и облитые остатками алкоголя.
Типичные неудачники, я уже говорил?

Джейк говорит:
-Они ублюдки.
Джейк хватает последнюю бутылку минералки, присасываясь к горлышку до того, как его остановит какой-нибудь ударник.
Ударник в музыкальной группе, как правило, один.
-Они – фанаты, - поправляет Сэм.
Сэм – вокалист.
Сэм – едрена вошь, ебанный вокалист – предел эротических мечтаний семнадцатилетних девочек и некоторых семнадцатилетних мальчиков.
Джейк не считает себя ублюдком, и, выхлебав полбутылки, протягивает минералку Сэму. Что-то там без газа – что может быть лучше после полуторачасового концерта?
Джейк говорит:
-Это не мешает им быть ублюдками.
Сэм улыбается, как и положено улыбаться Сэму в мечтах семнадцатилетних девочек мальчиков – снисходительно.
Семнадцать здесь – собирательный, приблизительный возраст присутствия гормонов и отсутствия мозгов.
Меньше, чем через полгода Джейк и Сэм разругаются насмерть, и группе придется искать нового басиста.
Девочки всплакнут о Джейке и примутся фантазировать на Сэма еще усерднее.

Сортир здесь – общий. Пять плохозапирающихся кабинок и косые взгляды мальчика в косухе на мокрое пятно на моем бедре.
Пьяная Кеджи пытается промокнуть мокрое пятно на своей кофточке с коротким вырезом бумажным полотенцем.
Парень в косухе смотрит на меня и улыбается, я отворачиваюсь.
Через полчаса Кедж будет блевать в этом самом сортире, а я буду держать ее волосы и уговаривать ее закончить уже с этим быстрее.
В перерывах Кеджи будет слать меня на хер.
Я прямо-таки физически чувствую взгляд парня в косухе на своей заднице.
Кеджи пьяно хихикает, неловкость и сексуальное напряжение возрастают.
Вот он – момент истины, все великолепие моей пятой точки.
Половина первого ночи, и я – божество.

В трех часовых поясах Сэм просит кого-нибудь сходить за минералкой.
Ну, хоть кого-нибудь.

Итак, Эмма фотографирует беременных мамаш, мамаш с карапузами на руках и мамаш с колясками, Сэмми мечтает о водичке без газа, ну, или на худой конец, с газом, а я пытаюсь вытащить Кеджи из сортира.
Это – первое июня, тридцать с лишним минут, как понедельник.
Сэм через час доберется до номера, рухнет в постель поверх одеяла и продрыхнет до полудня, и три его лучших друга – ударник, гитарист и басист (тот самый, с которым они разругаются) проспят немногим дольше.
Эмма в выбеленных джинсах и с фотоаппаратом в тонких пальцах – рыжие вьющиеся волосы по плечам – мечта педофила – беременные мамаши выдавливают из себя улыбку – так вот, она уйдет домой не раньше, чем через два или даже три часа.
Таксист при виде пьяной Кеджи запросит цену в два раза больше, а парня в косухе я больше никогда не увижу (что, впрочем, не помешает ему видеть меня в своих эротических снах).
Все это чертовски важно.
Все мы просыпаемся около полудня – и всем нам хочется послать этот гребаный мир куда-нибудь в задницу.
Но трагедия состоит только в том, что проснувшись, я понимаю, что оставил свои сигареты в этом чертовом гей-баре.
Я просыпаюсь, Сэм уже три часа как бодрствует, непричесанный и прекрасный.
Я прохожу мимо зеркала – бледный и с красными глазами; тяну скорее на наркомана, чем на вампира.
Эмма – все еще мечта педофила, я зову ее так, потому что, когда увидел ее впервые, она была так же прекрасна, и ей было пятнадцать.
Эмма и фотоаппарат.
Гей-бар называется «Ангел», он и сейчас так называется.
Официанты в розовых футболках и отвратительными улыбочками.
Кеджи блюет в сортире все утро.

Вот так все это и началось.

Майкл чистит по утрам зубы минут пять, не меньше. За все его двадцать с лишним лет этот ритуал никогда не сокращался.
Он выдавливает зубную пасту ровно посередине щетинок, точно так, как в рекламе. Внимательно разглядывает щетку, переводит взгляд на зеркало.
Майкл чистит зубы с таким видом, будто это – самое лучшее, что случается в его жизни, дважды в день, так долго, медленными, ритмичными движениями.
Сэм готов поспорить: дрочит Майк так же тщательно.
Не то, чтобы Сэм видел, как дрочит Майк, и уж точно, не то, чтобы Сэму хотелось посмотреть на процесс мастурбации, но он готов поставить двадцать баксов, что дрочит Майк так же идеально.
Как будто на публику.
Вот он, момент истины. Зависть: у Сэма так никогда не получалось.
-Эмгкхм? – Майкл смотрит на Сэма в зеркале.
Сэм спросонья: лохматый, глаза красные. То самое божество, проспавшее всю ночь в одежде, и с запахом изо рта.
-Просто смотрю, - Сэм улыбается.
Он не может не улыбаться, глядя, как Майк орудует щеткой. Вроде как, утренняя газета с анекдотами на первой же странице. Шутка, которую ты слышал сотни тысяч раз, и все равно смеешься, как семиклассник на уроке по биологии, когда учительница повествует о пестиках и тычинках.
-Экхм кх кхф! – отвечает Майк, полощет рот, сплевывает.
Сэм смотрит: какая же сука: он же даже сплевывает прекрасно. Идеально сплевывает, блин.
-Иди к черту, - говорит Майкл.
Сэм хмыкает, разворачивается, и послушно уходит.
Представление окончено.
Сэм примеряется с Майклом, как с лучшим другом – еще со школы – так и с ударником, только потому, что все остальные действия Майка, они не так идеальны. Не сказать, чтобы очень.
Сказать: все остальное, что он делает – вполне в рамках приличия.
Сэм стягивает мятую футболку с логотипом своей группы. Майкл мог бы стать порнозвездой, но он здесь, с ним, и Сэм это ценит.
Ричард и Джейки, они еще спят в соседнем номере.

Я просыпаюсь в окружении голых красоток, Кеджи в соседней комнате сладостно стонет. Ну, ладно, вру; я просыпаюсь на узком, неудобном диване, Кеджи на кухне хлебает воду из-под крана.
-Где у меня аспирин? – спрашивает Кеджи, едва я появляюсь на кухне.
Ночью я был слишком пьян, чтоб возвращаться к себе домой через пару кварталов, поэтому уснул у Кедж.
Сегодня у Кедж болит голова; у меня болит все остальное – из-за неудобного дивана, на котором пришлось мне спать.
-В аптечке, - я кошусь в зеркало на кухне Кедж.
Какой нормальный человек повесит зеркало на кухне? Только в том случае, если ты проводишь в этой кухне меньше одной пятой жизни в году.
-А… - Кедж задумчиво кивает, оглядывая кухню. – Хорошо. Где у меня аптечка?
Родители Кеджи вечно пропадают в командировках. Сейчас они где-то в Австралии, одни кенгуру знают, что они там делают.
Стереотипы: Австралия – это кенгуру.
Сэм – это божество.

Такая атмосферная атмосфера. Один стоит, чистит зубы, другой на него пырится и думает, как тот, что чистит зубы, дрочит. Ну, разве не по-домашнему?

Я всучиваю Кеджи пузырек с аспирином, ставлю чайник.
Крепкий, сладкий чай с утра – то, что надо. Чай и обезболивающе, господи, как же сильно у меня болит спина.

Нет, серьезно. Уют.

Вот так: у Сэма – временные каникулы. Летний отдых.
Пара недель перед трехдневным фестивалем.
Пара недель, которые Сэм проведет вместе с семьей.
Пара недель – процент истеричных попыток самоубийства среди девочек-фанаток повышается.
За эти пару недель я собираюсь найти работу.
Где-то с сегодняшнего вечера, когда я, наконец, просплюсь (в своей кровати – это важно!) и почувствую себя человеком, я начну новую жизнь.
Работа – это такая дерьмовая штука, хуже – только поступление в университет, правда.
Эмма все еще спит, часовой пояс Эммы – дерьмовая штука чуть лучше работы, по моей шкале.
Джейкоб говорит что-то о фанатах-ублюдках, Сэм кидает в него подушкой.
Девочка Эмма – мечта педофила, рыжие волосы разметались по подушке, Кеджи чувствует себя немного лучше.
Колонка в газете называется: «Предлагаем работу».

Такое прекрасное начало, не правда ли?

Первый класс, учительница говорит, чтоб я сел на вторую парту, рядом с темноволосой девчушкой. Я кидаю портфель на стул, смотрю на девчушку.
-Мудак, - говорит она мне.
Я говорю ей:
-Дура.
Так началась наша с Кедж многолетняя дружба.
В свой первый день в школе я отобрал у Кеджи карандаш, и она до сих пор мне этого не простила.

Эмма сладко зевает, просыпается, еще не открывая глаз, потягивается. Как кошка на шелковых простынях.
Очаровательное зрелище.

-Черт, нельзя было вчера столько пить, - стонет Кеджи, массируя виски. – Почему я вчера столько выпила?
Как только боль в моей спине несколько поутихнет, я пойду домой. Встану с кресла на кухне и пойду. Подниму свою жопу.
Ну же.
-Дура ты потому что.
Какой нормальный человек будет ставить такие мягкие и удобные кресла в кухне?
Кеджи смиряет меня презрительным взглядом.
Кеджи говорит:
-Мудак.

Эмма бредет в ванную, прекрасная, рыжая, голая.

Сэм познакомился с Майком после того, как тот дал ему в глаз, в средних классах школы. Ради справедливости стоит отметить, что Майк также избил Рика в последнем классе, и здорово подрался с Джейкобом годом раньше.

Эмма курит, сидя на стиральной машине.

Сейчас Майкл – вполне уравновешенный тип, если не отрывать его от чистки зубов – утром и вечером.
Рики разглядывает свое отражение в зеркале и чешет яйца, Джейкоб делает вид, что его тошнит.

У меня грязные джинсы и утренний стояк.

Вы обратили внимание на атмосферу?
Прямо-таки зона комфорта.

@темы: ориджинал, не закончено

---

Название: Мэдисон.
Автор: Ашиеру Блэк удивительно, правда?
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: Почти ясельный, вроде сказок под братьев Гримм.
Sound: Мертвые Дельфины - Тихий Неокеан; Mellowdrone - Madison.

Бугагакнуть.

Мы лежим.
Продавленная кушетка и старый плед; я смотрю на тебя и иногда – в окно. Деревянные рамы и мутные стекла, хмурое небо и гитарные аккорды в соседней комнате.
Ты лежишь с закрытыми глазами, вслушиваешься в голос того парня, что поет за стенкой. Касаешься пальцами моих пальцев.
На улице, того и гляди, дождь пойдет, я смотрю в окно, но на тебя чаще; у тебя забавно дрожат ресницы, и пальцы чертовски холодные.
И мы лежим: ты дьявол, а я заноза у тебя в заднице.
-А кого похоронили?
Ты спрашиваешь, голос тихий, хриплый, глаза закрыты.
-Мужа одной ведьмы, - я пожимаю плечами.
Ты чуть улыбаешься уголками губ.
У парня за стенкой неплохой голос, прокуренный до чертей.
-А что за ведьма? – спрашиваешь.
Скрипящие половицы и поминки, которые всегда заканчиваются просто пьянкой, где все уже забыли, по какому поводу они нажираются сегодня.
Грустишь.
-Ведьма, - говорю, - ведьма как ведьма.
Я говорю:
-То есть, все знали, что она ведьма, еще в школе.
Касаешься пальцами моих пальцев, переплетаешь. На улице холодно, ветрено, хмуро: вечер. А здесь тонкие стены и пьяные посиделки.
-Расскажи, - просишь.
Пальцы наши переплетаешь, и улыбаешься.
Так и лежим: я лабиринт, а ты сидишь во мне с газеткой и читаешь анекдоты и гороскоп на следующую неделю.
-Все говорили, что она ведьма, - рассказываю. – С самого начала, все говорили этому парню, что это не принесет ему ничего хорошего.
Чуть больше пяти лет назад, и я стою там тоже, говорю с этим парнем.
На тот момент, я знаю его; на тот момент я даже помню, как его зовут.
Рассказываю:
-Она обглодает твои косточки и станцует джигу на твоей могилке.
Он смеется, запрокидывая голову. Мы все рядом с ним, его как бы друзья, смеемся – и продолжаем его отговаривать.
Вчера он сделал ей предложение, через год он сделает ей ребенка.
Все эти как бы его друзья, и я среди них, мы в ужасе.
Все с самого начала знали, что Виктория ведьма, еще со школы. Бог знает, с чего мы это взяли, но Виктория только хмыкала в ответ на все наши вопли.
-Ведьма!
Рассказываю:
-Все дразнили ее ведьмой, еще с первого класса, потом в институте.
Этот парень, как бы наш друг, и ему вроде плевать на все эти разговоры.
На тот момент, мы думаем, что его приворожили.
Рассказываю, ты улыбаешься, а парень за стенкой все не унимается. Пьяные песни и хриплый голос, парень периодически отрывается на выпить и покурить.
Гитара расстроена.
Ты улыбаешься.
За окном – все то же дерьмо, а потом наконец-то идет дождь. Продавленная кушетка и ковер на стене, и я вдруг осознаю, что помню, как зовут эту ведьму.
Рассказываю:
-Рыжеволосая, зеленоглазая ведьма, так, знаешь, глаз не отвести, красивая до чертей, но ведь ведьма же.
Ты смеешься, и мы все лежим: ты океан, а я нет.
Рыжая ведьма вышла замуж за этого парня, и они уехали. Так, как принято в больших городах: в огромную квартиру с аквариумом и пластиковыми окнами.
Мы покурили пару ночей на кухне, забыли об этом, но она все-таки убила его.
Рассказываю:
-Они уехали туда, где никто не знал ее, как ведьму.
Они просто считали Викторию странной.
У каждого в голове – свои бесы, в больших городах, так принято, мало кто придает этому такое внимание.
Рассказываю: Виктория, красивая до чертей, днем бродила по городу, а вечером кормила рыбок.
Через год у них родился сын, еще через четыре – дочь. Такая обычная семья, Виктория строила из себя домохозяйку, парень дослужился до заместителя директора.
Счастливая, рыжеволосая ведьма вечерами рассказывала золотым рыбкам, как у нее прошел день.
Парень пропадал на совещаниях, и Виктория, рыжая и зеленоглазая, любила его, как ведьмы любят жаб и черных воронов.
Ты улыбаешься, слушаешь.
-Ведьмы любят еще змей, - напоминаешь.
И я киваю, говорю:
-И, да, еще, конечно, змей.
Виктория начищала ковры и полировала паркет, Виктория готовила обеды и ужины, парень исправно приносил зарплату домой и целовал ведьмочку в лобик перед тем, как уйти на работу.
И дети их такие же: умненький паренек и красавица дочка.
Их сын пошел в первый класс, когда Виктория убила мужа.
Рассказываю:
-Виктория, она была такая счастливая, ждала мужа, говорила с рыбками, дети вечером засыпали моментально; мальчишка в своей комнате, красавица дочка – в своей.
В больших городах так принято: быть счастливой и чуточку сумасшедшей, пока муж трахается с секретаршей в свой перерыв на работе.
Ты кашляешь, смеешься, не открывая глаз.
Деревянные рамы и мутные стекла, занавески на окнах бежевые, грязные.
Парень в соседней комнате все еще поет, мы все еще лежим.
Я все еще рассказываю.
В больших городах так принято: у всех свои черти в головах, у каждого – личный психоаналитик, а Виктория счастливая и с детьми.
Рассказываю:
-Так было, пока рыбки не рассказали ей, что муж ей изменяет.
Ты кашляешь, я поясняю:
-Ну, она же все еще ведьма.
Золотые рыбки рассказали ей, что муж ей изменяет.
Виктория с детьми в диснэйлэнде, ее муж с секретаршей на их огромной кровати.
Рассказываю:
-Ты знаешь, в больших городах так принято: огромные кровати в огромных квартирах, обязательно с белоснежными простынями и изменяющие мужья.
Ведьма этого не знала.
Виктория, рыжая и в слезах, напоминает себя в четырнадцать лет.
Виктория перед зеркалом: щеки мокрые, только тушь дорогая и больше не течет.
Виктория, обозленная, ревнивая ведьма, просто убила своего мужа.
Этот парень, ее муж, он умер от сердечного приступа, на работе в лифте, через двадцать с лишним минут, после того, как рыбки рассказали ведьмочке, что он – врун и изменщик.
-И все решили, что это она его убила? – ты спрашиваешь.
Я пожимаю плечами, за окном – дождь и сумерки.
-А кто еще? Она же ведьма, обозленная и ревнивая. Все знали, что это она его убила, только доказать никто не мог.
Красавица дочка плакала на похоронах, а ее умненький брат обнимал ее, и говорил, что папа на небесах.
Виктория, рыжая и в черном платье, она наверняка позаботилась о том, чтобы папочка на небеса не попал, но ее дети не знают этого.
Ты спрашиваешь:
-Почему она не убила секретаршу? – губы пересохшие облизываешь, напоминая. – В измене участвуют двое.
Я задумываюсь.
-Может, рыбки не рассказали ей, с кем именно он изменял. Может, такая штука – женская солидарность.
Парень за стенкой курит, надрывается, все еще поет.
Ведьмочкиного мужа похоронили, и, станцевав ночью на его могиле, она уехала в свой большой город в свою огромную квартиру.
Так принято там, в больших городах: просто жить дальше.
Ты кашляешь, смеешься:
-Ты это серьезно? – глаза у тебя все еще закрыты. – В смысле, про рыбок.
Ты сжимаешь мои пальцы своими.
-Нет, конечно, нет, - я улыбаюсь. – Память у золотых рыбок – три секунды.
Парень за стенкой откладывает гитару, и я слышу, как скрипят половицы в соседней комнате.
За окном все еще дождь.
Продавленная кушетка, и мы лежим; я смотрю в окно, а ты просто мой дьявол в дредах и джинсах.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Никотиновые Сны.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: Где-то на уровне плинтуса.
Sound: Фил Тэйлор, о, этот восхитительный дредастый Фил Тэйлор с очаровательным хриплым голосом!
Sound: Future Leaders of the World - Everyday.

Втыкнуть.

Ты просыпаешься, открываешь глаза, смотришь на меня и морщишься. Примерно в такой последовательности, хотя, возможно, я что-то упускаю.
-Ты вообще спишь когда-нибудь? – голос у тебя хриплый со сна.
Садишься на кровати, ерошишь волосы, смотришь на часы и убийственно стонешь. Это такая дилемма – ты просыпаешься за полчаса до звонка будильника, и не знаешь, что делать дальше. Вставать – жалко, но если ты сейчас заснешь, через тридцать минут ты встанешь с трудом. А спать тебе не хочется; но вставать лень, да и жаль слишком – как же, еще полчаса можно покемарить.
-Иногда, - я прищуриваюсь, – Когда никто этого не видит, и никто об этом не знает.
Ты бурчишь что-то неразборчивое, трешь глаза пальцами.
Спящий ты был менее ворчливый, по правде говоря.
-Что тебе снилось? – я откладываю книгу подальше.
По правде говоря, у меня просто бессонница.
-Не знаю, - ты задумываешься, глядя в потолок, признаешься. – Не помню. Чушь какая-то.
Где-то на этом моменте я решаю не говорить тебе, что у нас закончились кофейные зерна. По крайней мере, именно сейчас; это испортит тебе настроение еще больше. В этом мы вообще с тобой схожи: оба не в духе спросонья, и тот, кто решит пожелать нам доброго утра, получит в морду сразу же.
Ты смотришь на меня, ты говоришь:
-Расскажи мне что-нибудь, - просишь. – Расскажи мне что-нибудь о снах.
По правде говоря, про морду я не шучу.
У нас закончились кофейные зерна, поэтому: сегодня, я – твой будильник, твой кофе, твои новости с утра вместо телевизора.
-О кошмарах? – я усаживаюсь на край твоей кровати.
Ты пожимаешь плечами.
Сегодня, я – твое утро.
Ты говоришь:
-Давай о кошмарах.
Ты закрываешь глаза, я рассказываю.
Время года – теплое одеяло и будильник на сотовом, о котором можно не вспоминать еще, по крайней мере, полчаса. По правде говоря, двадцать с лишним минут.
Кошмары – это такая интимная штука, люди не говорят о них. Рассказываешь, что тебе снится, и позволяешь залезть тебе в душу. Все эти страхи, все то, чего ты больше всего боишься. Все твои слабые места выступают наружу – дави, сколько хочешь.
Мои пальцы путаются в твоих волосах.
Рассказываю:
-Был у меня один знакомый.
Знакомый знакомого. Люди рассказывают, люди делятся чужими секретами, чужими тайнами. Знакомый знакомого еще одного знакомого, о котором кто-то что-то слышал. Люди обсуждают и чавкают, смакуя подробности; по правде говоря, это просто помогает им на время забыть о собственных скелетах в шкафу.
Проблема того знакомого, того парня, о ком идет речь, совсем не в том, что, передавая его историю из уст в уста, люди позабыли его имя, нет.
У каждого в шкафу – свои захоронения. Свое личное кладбище на антресолях. Музей на балконе и баночка с печенью в формалине.
Проблема того знакомого в том, что ему снились кошмары.
Ты дышишь, размеренно, ровно, как будто снова проваливаясь в сон, но я не собираюсь тебя будить еще двадцать с чем-то минут.
Мои пальцы путаются в твоих волосах, мой голос в твоих спутанных мыслях.
Рассказываю:
-Ему снилась бывшая жена.
Она снилась ему и до того, как стала бывшей; но в кошмарах, я имею в виду, в таком количестве – только после развода.
Все эти страшные сны, которые он видел: в пятнадцать лет он – великий гитарист, выходит на сцену и забывает все аккорды.
В девять лет его преследовали монстры из ужастиков по телевизору.
Раз в пару месяцев, он просыпался посреди ночи, тяжело дыша.
В двадцать – подписанный приказ об отчислении и ухмыляющаяся рожа декана его факультета, и перспектива возвращения домой, к родителям.
Ты улыбаешься с закрытыми глазами, придвигаешься ко мне ближе.
В тринадцать ему снится, что он стоит у доски, голый.
Я улыбаюсь тебе в ответ, хотя ты этого не видишь; ты все-таки не спишь.
В двадцать семь в своих кошмарах он видит свою жену, с самого развода, она снится ему каждую ночь, в отличие от монстров в детстве.
Рассказываю:
-Стоит ему закрыть глаза и вздремнуть пару часов, все равно где: в своей постели или в автобусе, в перерыве на работе прямо на столе, головой на клавиатуре, или в кресле после бутылки виски, она ему снится.
Снова и снова.
В реальности она ему не звонит, не пишет, в реальности он даже не знает, как у нее там дела.
По правде говоря, в своих снах он ее тоже об этом не спрашивает.
Рассказываю:
-Ему снится, как он клеит в баре девушку.
Ему снится, как он снимает проститутку. Флиртует с коллегой по работе. Сидит в кафе со старой подругой. Ему снятся сотни девушек, и его сны всегда заканчиваются сексом.
Он открывает глаза, я имею в виду, во сне, и понимает, что трахает свою жену. Вместо шлюхи, коллеги, подруги, или случайной прохожей.
Он открывает глаза, я имею в виду, в реальности, и понимает, что это был сон.
Эта девица, его бывшая жена, она сводила его с ума.
-А потом?
Ты спрашиваешь тихо, едва слышно.
Почти шепотом.
Ты продолжаешь улыбаться; тебя на самом деле забавляет эта история.
-То, что случилось потом, - рассказываю. – Об этом нетрудно догадаться.
Тот знакомый, он был достаточно сильным в моральном плане. Я имею в виду, он старался, как мог.
Он ел снотворное пачками, он ставил будильник на каждые полчаса.
Он выдумывал все новые и новые способы, как не видеть никаких снов. Ему можно было бы вручить медаль за сообразительность.
Проблема была в том, что все эти его трюки не работали.
Каждый раз он просыпается, в поту и с безумным взглядом; он просыпается, и у него стоит, так, что больно.
Тот знакомый, он продержался так целый год.
Рассказываю:
-А потом он просто застрелил ее.
В один прекрасный, солнечный весенний день, он застрелил ее.
Этот парень, он, в общем-то, не был полным ублюдком. После того, как она умерла, сразу после того, как он убедился в ее смерти, он позвонил в милицию. Этот парень, он признался в убийстве.
Ему дали максимальный срок только из-за того, что он улыбался, когда рассказывал о случившемся.
Проблема того знакомого была в том, что после суда она продолжала ему сниться.
Ты тихо смеешься, улыбаешься; а я сижу рядом с тобой и улыбаюсь тоже.
Рассказываю:
-Она все равно ему снилась, мертвая, с дыркой в голове.
Рассказываю:
-Он видел ее даже наяву.
Ты улыбаешься, зеваешь, потягиваешься, лежа в постели.
Рассказываю:
-Он видел ее, до самой смерти, до того, как повесился в камере.
Ты открываешь глаза, смотришь на меня, пытаясь понять, говорю ли я серьезно. Я улыбаюсь, поднимаюсь на ноги. Все, о чем я думаю, так это то, что надо все-таки купить кофе, в одном из круглосуточных магазинов в твоем районе.
Ты говоришь:
-А ты?
Этот знакомый, он повесился на простыне таким же солнечным утром, и его бывшая стояла рядом, наблюдая с той же самой улыбкой, с какой я сейчас на тебя смотрю.
Оборачиваюсь на пороге комнаты и смотрю.
Ты говоришь:
-Какой твой самый страшный сон?
Ты щуришься, взгляд – пронзительный и недоверчивый.
Мой худший кошмар, хорошая новость в том, что я не трахаю тебя в своих снах.
-Самоубийства, - я ухмыляюсь, глядя на тебя. – Полное отсутствие адекватности этих самых близких людей, которые убивали себя на моих глазах.
Массовые самоубийства, социальная паранойя.
Ты говоришь:
-Понятно.
Ты все еще не понимаешь, предполагая, что я шучу.
Мой худший кошмар, в котором у меня просто закончились сигареты.
Стоя на пороге комнаты, я прикуриваю последнюю сигарету. Плохая новость в том, что я сминаю пустую пачку.
-А еще, - я все еще ухмыляюсь. – Еще иногда мне снится, что в мире перестали изготавливать табак. В смысле, вообще, никаких сигарет, никаких самокруток, и так далее по списку.
Ты говоришь:
-Ах ты, блядь.
Я выпускаю дым из легких, смеюсь.
Ты говоришь:
-Сука.
Будильник говорит о семи тридцати утра оглушительным трезвоном.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Вдвоем в Шкафу.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: PG-13.
Sound: Розовые Очки от Ferre - Вдвоем в Шкафу; Endo - I Won't Die.

Ты знаешь, чем пахнет в шкафу?

Сегодняшнее утро; я курю, а ты просто дышишь, задумчиво разглядывая прохожих на остановке.
Сегодняшнее утро, замечено: облачко дыма, и облачко пара, вылетающие с наших губ, они выглядят почти одинаково.
Ожидание: будь то автобуса или результатов экзамена, будь то свидание или просто очередь в супермаркете, оно всегда утомительно, и это то, о чем думаю сегодня утром я.
Сегодняшнее утро, стоит мне открыть рот, как ты переводишь взгляд на меня, перебивая мои мысли.
Ты говоришь:
-Тебе никогда не казалось, что в шкафу кто-то есть?
Небо сегодня затянуто тучами, светло, холодно; совершенно обычное утро, и взгляд у тебя какой-то жуткий.
Ты говоришь:
-Среди всех этих пальто и пиджаков и курток, в темном шкафу в коридоре, или в спальне среди платьев и рубашек, когда ты открываешь дверцу, у тебя нет ощущения, что там кто-то стоит?
То, о чем я думаю в данный момент: это особый вид извращения – курить в перчатках, но ты не позволяешь мне что-то сказать, снова.
Ты говоришь:
-В твоих джинсах и в твоем свитере, чьи-то ноги в твоих брюках, тебя не берет дрожь, когда ты касаешься рукава своей футболки в шкафу?
Замечено: мы стоим отдельно от всех, я курю, а ты просто дышишь; совершенно обычное утро, и ты смотришь, не отрываясь, мне в глаза, и взгляд у тебя какой-то жуткий.
Автобуса нет уже порядка десяти минут, и, в конечном итоге, ожидание – это просто скучно. Мне интересно.
Ты говоришь:
-Ранним утром, или уже за полночь, тебе никогда не было страшно, глядя в зеркало, висящее на внутренней стороне дверцы шкафа в твоей комнате?
Я прикуриваю вторую сигарету – от первой сразу; это действительно неудобно в перчатках.
Я говорю:
-Продолжай.
Сегодняшнее утро, для них – это ночь. У тебя сейчас совершенно жуткий взгляд, и ты говоришь, что для них любое время суток – это ночь.
Темень с пробивающейся полоской света посередине.
Для них, когда я переспрашиваю, ты объясняешь – близнецы.
Мальчик и девочка, ты говоришь, что не знаешь, как их зовут. Ты говоришь, что это не имеет никакого значения.
Им лет шесть или семь, или меньше; и, когда их мама пытается устроить свою личную жизнь, она загоняет их в шкаф.
Ты говоришь:
-Это не так страшно, как ты думаешь.
Все дело в однокомнатной квартире и несчастной матери. И когда к ней кто-то должен придти, она предлагает своим детям просто поиграть в прятки.
Когда ты говоришь: «к ней», ты имеешь в виду: к матери.
Ты говоришь, что единственное место в квартире, где можно спрятаться – это огромный шкаф в единственной комнате.
Шкаф, в котором похоронена вся одежда: все юбки и платья, все джинсы и брюки, все пиджаки и рубашки.
Мальчик и девочка, близнецы; они прекрасно понимают, что будет дальше. Запах дешевых духов, лаков и пенок, они знают, что случится. Мальчик и девочка, брат с сестрой; они считают, в шкафу интересно.
Совершенно жутко на самом деле.
Мама с закрытыми глазами на кухне считает до десяти, пока близнецы, стараясь не шуметь, прикрывают за собой дверь.
Точно так, чтобы осталась лишь тоненькая полоска света.
Девочка кутается в старый пиджак, поеденный молью, мальчик обнимает ее за плечи, когда раздается дверной звонок.
Когда мама пытается наладить свою личную жизнь, ее дети сидят в шкафу, тихо, как мышки.
Ты говоришь:
-Знаешь, чем пахнет в шкафу?
Замечено: пальцы с сигаретой у меня дрожат от холода.
Когда я говорю, что они дрожат от холода, я имею в виду – я думаю, что от холода.
Я надеюсь.
Я говорю:
-Деревом, - говорю, - мелком от тараканов, духами дешевыми.
Говорю:
-В моем еще табаком пахнет.
Ты щуришься и ухмыляешься, наклоняешься к моему уху.
-Залезь, - говоришь. – Залезь на досуге и узнай.
Они залезают туда, близнецы, пару раз в неделю на протяжении уже трех или четырех лет, они сидят там несколько часов, тихо, как мышки, пока их мама трахается со своим любовником.
Мальчик закрывает глаза девочке, хотя, по-хорошему, стоит зажать ей ладонями уши. Пока их мама ласкает чужого мужчину, чужого мужа на простынях: старых, чистых, девочка обнимает мамины брюки. Мальчик стискивает зубы, молча; сквозь маленькую щелочку между дверцами все видно, мальчик наблюдает за матерью, закрывает глаза сестре руками.
Ты говоришь:
-В один из дней чужой муж пожаловался, что ему кажется, что в шкафу кто-то есть.
И одинокая женщина, мама двоих детей, она рассмеялась, запрокидывая голову, громко, неискренне.
Ты имеешь в виду огромный шкаф в единственной комнате, шкаф, стоящий напротив огромной кровати, конечно.
Их мама не сказала, что у нее есть дети.
Их мама, в один из дней она просто закрыла шкаф поплотнее, заставив девочку в шкафу прижаться к брату.
Перепуганная до смерти девочка, она решила, что на сей раз, мама собирается найти их сразу.
Ты говоришь:
-Они все еще думают, что играют в прятки, помнишь?
Взгляд у тебя какой-то жуткий, автобуса все еще нет, они все еще думают, что это просто игра в прятки.
Им лет шесть или семь, или меньше; они все понимают, и брат обнимает сестру крепче. Брат гладит ее плечи, спину.
Я фыркаю:
-Какой, к черту, инцест в таком возрасте?
Их мама такая красивая, накрашенная, целует чужого мужа, захлопнув шкаф. Закрыв дверцы плотнее, чем обычно, она тянет чужого мужчину в постель.
Простыни старые, чистые.
Ты говоришь:
-Когда они лежат на постели, после оргазма, разгоряченные, расслабленные, он закуривает в кровати.
Когда ты говоришь: «они», на сей раз ты имеешь в виду – маму близнецов и ее любовника.
Они лежат на простынях, и мама думает, что пора это прекращать. Ее дети все еще в шкафу, и, когда их мама об этом думает, ей становится не по себе.
Ты говоришь:
-Когда их мама об этом думает, там, в шкафу, они уже мертвые.
Я застываю – смотрю на тебя.
Там, в шкафу, они уже мертвые, два детских трупика, еще теплые, прижавшиеся друг к другу.
Там, в шкафу, задохнувшийся брат, все еще обнимает свою задохнувшуюся сестру.
Их мама, она уложила волосы, загнала их в шкаф, и они задохнулись.
Взгляд у тебя – совершенно жуткий, ты забираешь сигарету у меня из пальцев, выкидываешь.
Ты говоришь:
-Пойдем.
Говоришь:
-Наш автобус.
Когда я говорю, что сегодня твоя очередь жаловаться на раннее утро и звонок будильника, я имею в виду совсем не это.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Эмили.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: PG-13.
Sound: Filter - Whats Next; Chevelle - Jars; Розовые Очки от Ferre - Пробник.
Превью:
Тебе снится: рассвет – и никого на улицах. Утро на крыше многоэтажки, и ты стоишь на самом краю, раскинув руки.
Там, во сне, я глажу твои скулы кончиками пальцев.
Тебе снится: пересохшие губы и зимнее солнце.
Рассказываю: ее звали Эмили, и она ненавидела свое имя, с самого детства.

Полностью.

«Проснись!» - это то, что сегодня я шепчу тебе на ухо.
Это где-то третий час ночи, это темная комната и задернутые шторы; это – хоть глаз выколи, и ты спишь поверх одеяла, а я лежу рядом.
Дыхание у тебя спокойное и размеренное.
Это то, чем я занимаюсь сегодня:
-Проснись, - выдыхаю, касаясь губами твоего уха.
Тебе снится: ты стоишь на крыше многоэтажки.
То, что тебе снится, это всего лишь сон, короткий отрезок пережитков твоего подсознания, который тебе показывают. Там, во сне, ты понимаешь, что можешь только смотреть, наблюдать, находясь в собственном теле.
Тебе снится: ты стоишь, раскинув руки, вдыхая морозный воздух.
Я смотрю на тебя спящего и улыбаюсь; там, во сне, ты боишься смотреть вниз.
Я говорю:
-Просыпайся.
Во сне ты сжимаешь мои пальцы своими. Там, во сне, пальцы у тебя дрожат.
Это то, чем я занимаюсь сегодня: рассказываю тебе сказки ночью.
Рассказываю:
-Эмили, - шепотом тебе на ухо. – Ее звали Эмили.
Твое подсознание воспринимает мои слова, даже если ты спишь – поверх одеяла в темной комнате. Даже если ты не подозреваешь, что я рядом, твое подсознание ловит каждый мой выдох. Даже если ты спишь, сжимая во сне мои пальцы, судорожно.
Тебе снится: рассвет – и никого на улицах. Утро на крыше многоэтажки, и ты стоишь на самом краю, раскинув руки.
Там, во сне, я глажу твои скулы кончиками пальцев.
Тебе снится: пересохшие губы и зимнее солнце.
Рассказываю: ее звали Эмили, и она ненавидела свое имя, с самого детства.
Тебе снится: глубокий, рваный вдох; и от страха высоты подкашиваются колени.
Эмили.
Эмили – наивный ребенок лет двадцати шести, Эмили замужем, Эмили выращивает цветы и стихи о любви пишет «в стол», никому не показывая. Эмили – худенькая, бледная девушка с восторженным взглядом.
Эмили изменяет своему мужу с соседкой Марией. Так, по субботним вечерам, ее Джон играет с друзьями в покер, а Эмили уходит к Марии.
Эмили ждет Белого Кролика, часами глядя в окно; ее не интересует готовка и вышивка и уборка по дому – Эмили смотрит на дождь, мечтает и ждет.
С самого раннего детства все зовут Эмили «Эмили!», и никак иначе. Так, никаких прозвищ, никаких уменьшительно-ласкательных, никаких «мисс», а потом и никаких «миссис».
Эмили, Эмили, Эмили.
Так будила ее мать, с самого раннего утра кричала на весь дом:
-Эмили!
Голос противный и раздраженный.
-Э-эмили!
Мать кричала из кухни; мать, запаренная готовкой и уборкой; мать, ненавидящая весь окружающий мир, и Эмили в том числе.
-Эмили, ты встаешь или нет?
Эмили в десять лет, Эмили в тринадцать лет, Эмили в семнадцать лет отвечали одинаково, свешиваясь с постели.
Эмили кричала в ответ:
-Иду, мам.
Эмили трет сонные глаза, Эмили кружит по комнате в одной ночной рубашке под стук капель по подоконнику.
Эмили представляет: она танцует вальс со Шляпником, а Чеширский Кот смотрит на них откуда-то со шкафа и обязательно улыбается.
Эмили спотыкается и чуть не падает.
Кот улыбался бы так, как умеет улыбаться только Кот.
Эмили в десять лет, Эмили в тринадцать лет, Эмили в семнадцать лет кружились по комнате одинаково.
Так, Эмили в двадцать шесть ждет, пока Джон проснется и выйдет из комнаты.
Спустя столько времени, Эмили кажется, что ее мать все еще зовет ее по имени из кухни. Из того дома, из той кухни ее детства, противный, раздраженный голос, подгонявший ее доедать завтрак и отправляться в школу.
Эмили в десять лет смотрела на уроках в окно и ставила кляксы в тетради.
Эмили в двадцать шесть гладит лепестки фиалок кончиками пальцев и ждет Белого Кролика.
Тебе снится: оранжевое пятно рассвета в небе, вопли птиц и гудки машин, которых ты не видишь.
Я все еще лежу рядом, разглядывая тебя, в темноте; поверх одеяла.
Тебе снится: лабиринт улочек, минус два градуса по Цельсию на улице.
Единственные звуки в темной комнате – это наше дыхание и тиканье настенных часов.
Тебе снится, как у тебя замерзают пальцы.
Единственные звуки в темной комнате: мой шепот тебе на ухо, и твое подсознание воспринимает это, даже когда ты спишь.
Мой шепот; рассказываю:
-Она даже хотела сменить имя, но мама ей не позволила.
Эмили.
Мама сказала:
-Блажь!
Твое дыхание – спокойное и размеренное, какое и должно быть у спящих людей с чистой совестью.
Эмили в десять лет, Эмили в тринадцать лет, Эмили в семнадцать лет – такая одинокая девушка, ребенок в своих мечтах.
Эмили в двадцать шесть – у нее все еще нет друзей, только муж, любовница, и голос ее матери.
Так, нынче уже покойной матери.
Эмили пишет стихи о любви, Эмили пишет письма Герцогине и рисует Мартовского Зайца.
Эмили в десять лет – художник неважный, Эмили тошнит от пригоревших блинов с голубикой и ей совсем не хочется сидеть на скучной математике.
Мама говорит:
-Чушь. Эмили – прекрасное имя.
Эмили в семнадцать лет еле сдерживается, чтоб не заплакать, умоляюще глядя на мать.
Мама говорит:
-Слышишь, Эмили?
Эмили в двадцать шесть любит запах вишневого табака своего мужа Джона, и когда солнышко появляется сразу после дождя, играя светом в каплях на стекле.
Эмили пишет рассказы о травинках и камешках на берегу озера, Эмили закусывает губу и выводит старательно буковки.
Джон возвращается с работы домой, где и не пахло за весь день ни готовкой, ни уборкой. И если бы вышивка могла пахнуть, ей бы не пахло здесь тоже; Джон смотрит на восторженную Эмили и умиляется.
Эмили – полное совершенство во всем, что не касается реального мира: чуть припухшие губы и длинные, темные волосы.
Замуж Эмили выдала, конечно, мама, так, нынче уже покойная.
Эмили в девятнадцать лет и в свадебном платье не любит Джона, как не любит его и Эмили в двадцать шесть.
Эмили не любит своего мужа, Эмили не любит Марию, Эмили рисует гусеницу на полях тетради.
Мать Эмили – религиозная, по мнению Эмили, дура.
Так, я выдыхаю тебе на ухо.
Тебе снится: дыхание города и кусочек солнца на горизонте.
Совершенная степень близости – наблюдать за тобой.
Тебе снится: ты на краю крыши, боишься опустить голову, боишься опустить взгляд.
Я просто смотрю на тебя, наблюдаю, как ты спишь.
Тебе снится откровенная чушь.
Тебе снится: даже не голос, просто шутки твоего подсознания, переработка того, что я рассказываю.
Я рассказываю: когда Джон трахал ее, он шептал ее имя в порыве страсти.
Эмили.
Эмили пишет стихи о любви пальцем на стекле, ей просто надо занимать себя чем-то, пока идет дождь.
Там, во сне, губы у тебя пересохшие и подрагивают.
Эмили надо занимать себя чем-то, пока Белый Кролик ищет свои белые перчатки, веер, и ее.
Тебе снится; я рассказываю: он ищет ее, Эмили.
Эмили в двадцать шесть занимается любовью с соседкой Марией.
Эмили жмурится, Эмили слышит, шепот Марии в полутемной спальне.
-Эми-или…
Голос у Марии – хриплый.
Голос в голове у двадцати шестилетней Эмили – противный и раздраженный.
Так, голос ее матери, нынче уже покойной.
Эмили в семнадцать лет ненавидит свое имя точно так же, как и Эмили в двадцать шесть; так, как Мышь ненавидит кошек.
Эмили сжимает зубы; выгибаясь, кончает молча.
Эмили лежит под мужем: запыхавшимся и потным Джоном. Эмили лежит рядом с Марией, облизывающей пальцы.
Мария смотрит на нее с восхищением и безграничной любовью.
Эмили лежит; вся в мыслях на лужайке, Эмили все еще ждет.
Мать кричит из кухни:
-Эмили!
Мать зовет ее, подгоняя в школу; Эмили десять лет, Эмили тринадцать – Эмили все равно, что она опоздает.
Эмили скучно на естественных науках, Эмили выучивает определения параллелей и меридианов и на этом успокаивается.
Мать кричит:
-Эмили!
Так, ее мать, нынче уже покойная.
Эмили лежит, прикрыв глаза, выдыхая равномерно, медленно, пытаясь отвлечься от восторженного шепота Марии.
Джон рассказывает, как прошел день у него на фабрике.
Эмили представляет: так, было бы лучше, если бы рядом с ней лежал хотя бы Шляпник.
Эмили про себя хихикает: ее Джон, скорее, юбочник.
Она, Эмили, скорее юбочница, думает Эмили, когда чувствует прохладные пальцы Марии на своей груди.
Мария лижет, облизывает ее губы, Мария говорит, что она была великолепна.
Она, Эмили – великолепна.
Мать, запаренная готовкой и уборкой, она все еще кричит, Эмили все еще слышит ее голос в своей голове, эхом из кухни.
Эмили, Эмили.
-Эмили!
Ты задыхаешься.
Там, во сне, ты задыхаешься.
Тебе снится: холодный, морозный воздух, минус два по Цельсию; белые рисунки на стеклах.
Я убираю волосы с твоего лица, непослушные пряди.
Тебе снится: ветер, пять метров в секунду, северо-западный.
Я все еще смотрю на тебя, улыбаюсь; там во сне, ты – сама беззащитность.
Тебе снится: огромный, чужой город, лабиринт улочек.
Я смотрю на тебя; там, во сне, ты смотришь вниз.
Тебе снится: ты не выдерживаешь, сглатываешь.
Ты не выдерживаешь, теряешь равновесие. Теряешь терпение, теряешь рассудок; делаешь шаг.
Я шепчу тебе на ухо:
-Эмили.
Тебе снится: лабиринт улочек, огромный, чужой город.
Эмили, которая ненавидела свое имя, с самого детства.
Тебе снится лабиринт.
Эмили, которая ненавидела свое имя из уст своей матери, запаренной готовкой и уборкой, гнавшей ее в школу.
Так, нынче уже покойной матери.
Лабиринт и самоубийства.
Я наблюдаю за тобой и улыбаюсь.
Тебе снится, как ты падаешь, летишь вниз, раскинув руки, как птицы раскидывают крылья.
Так, нынче уже покойная и сама Эмили.
Это то, чем я занимаюсь сегодня:
-Проснись, - выдыхаю, касаясь губами твоего уха.
Ты распахиваешь глаза, задыхаешься, сжимаешь мои пальцы своими, инстинктивно, судорожно.
Через год после ее смерти, Эмили, ее имя шептали сотни тысяч людей.
Ты лежишь, поверх одеяла в темной комнате; хоть глаз выколи, и я лежу рядом с тобой, глажу твои скулы кончиками пальцев.
Гениальная Эмили, писавшая стихи о любви «в стол», никому не показывая; через год после ее смерти ее стихи разошлись по всему миру.
Ты смотришь на меня, не проснувшийся еще толком; непонимающе, раздраженно.
Я шепчу тебе на ухо:
-Доброй ночи.
Эмили, ее полюбили сотни тысяч людей, о которых она даже не слышала. Те сотни тысяч людей, до которых ей не было никакого дела.
Ты смотришь на меня; там, во сне – спрыгнувший, все еще задыхающийся.
Рассказываю: так, трагедия Эмили, нынче уже покойной, в том, что даже после смерти никто так ни разу и не назвал ее Алисой.
Рассказываю, смотрю на тебя, улыбаюсь.
Или, по крайней мере, Мэри-Энн; исключительно Эмили.
Эмили.
Ты сглатываешь:
-Да.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: В. (да, это название; плевать, что рабочее)
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: Никакой, короче, рэйтинг.
Sound: Дельфин - Тебя.
Счастливого Хэллоуина, часть вторая, блин.

Поржать.

Говорят, если смотреть прямо на солнечный свет, можно чихнуть. Но это в том случае, если ты уже вот-вот, если у тебя свербит в носу, и чих сейчас подобен оргазму. Поднять голову, посмотреть – и, готово: все вокруг желают тебе здоровья.
В треклятые ноябрьские семь утра по будильнику темно и сонно; а вот хуй тебе, а не солнечный свет.
Семь утра по будильнику: ты просыпаешься и материшься сквозь зубы.
Говорят, если долгое время просыпаться в одно и то же время, это хорошо для организма. Люди говорят: это правильно. Люди говорят: биоритмы. Люди говорят: вскоре ты начнешь вставать до будильника, конечно, в том случае, если ты высыпаешься.
Глядя на тебя сейчас, можно сказать, что все эти биоритмы – чушь собачья.
Ты просыпаешься, материшься, босиком шлепаешь в кухню – мимо зеркала – к кофеварке.
Из одежды на тебе: боксеры и черная футболка с надписью: «Fuk Off!»|
Ебаное доброе утро.
Глядя на тебя сейчас, можно сказать, что любой день будет ебаным, если начать его в семь утра по будильнику.
Черный кофе с непотребным количеством сахара, ты запираешься в ванной.
Здесь все еще темно и сонно, и мне чертовски хочется залезть под одеяло; и, если я это сделаю – ты фыркнешь, промолчишь, и даже не обидишься. Если я это сделаю, я просто перестану быть собой.
Говорят, человеку просто нужен кто-то рядом. Говорят, человек не может оставаться один – иначе он сходит с ума, на самом деле.
Это утро мы вновь делим с тобой на двоих; плюс кофе, ноутбук у тебя на коленях и полтора бутерброда из того, что мы не доели вчера.
Мелодия, которая стоит у тебя на будильнике – это Азия.
Говорят, человеку просто нужно, чтобы его кто-то ждал. Говорят, человек загибается, если его не любит хоть кто-то.
Иногда по утрам мне хочется целовать твои ладони, чтобы заставить тебя хоть как-то улыбнуться.
Говорят, если делать зарядку, принимать контрастный душ и готовить себе на завтрак что-нибудь полезное, просыпаться легче.
Во всяких идиотских передачах с утра по телевизору, которые любит смотреть твоя матушка, дикторы с улыбкой вещают о том, какой сегодня будет замечательный день. Не очень-то я верю людям, которые способны вещать с радостной мордой полную херню с пяти до девяти по местному времени.
По крайней мере, они вещали, когда мы еще жили вместе с твоей матушкой. Это было до того, как она поставила условие: или я, или она. Вы повздорили, она с тобой повздорила, и ты просто собрал вещи.
Это было до того, как мы стали ютиться вдвоем в однокомнатной съемной квартире без намека на телевизор. На самом деле, жить вот так нравится мне гораздо больше.
Названия у всех этих идиотских передач тоже были ебанутые: вроде, «Доброе утро!» Кем нужно быть, чтобы просто даже в мыслях обозвать это утро добрым?
Ты просыпаешься, медленно, верно; пьешь свой кофе и читаешь что-то на ноутбуке.
Это утро, все предыдущие, все последующие.
Семь тридцать две по будильнику, ты зеваешь, потягиваешься, смотришь на меня с едва заметной усмешкой.
-Ну, - говоришь. – Что ты думаешь, может, просто завалиться сейчас обратно?
Ты имеешь в виду – под одеяло с головой; там, на улице, все еще темно и горят фонари, и тебе чертовски хочется спать.
Вместо ответа я тяжело вздыхаю, и ты тянешь меня к себе поближе, положив ладонь мне на шею.
-Ну ладно, ладно, - говоришь. – Прости.
Говоришь и звонко чмокаешь меня в макушку.
На том моменте, где я готовлюсь сдохнуть от счастья, твоя матушка бы скривила губы, задыхаясь от брезгливости.
Все это – чертово наше с тобой утро, и там, за окном, ты слышишь – мы оба слышим – как накрапывает дождик.
Мелкий и противный.
А еще там ветер, и чертовски холодно; во всяком случае, так обещали синоптики – ты зачитывал вчера вечером прогноз на ближайшие три дня.
Люди говорят: в такую погоду хозяин и собаку на улицу не выгонит.
У тебя, кстати, даже зонта нет, и куртка без капюшона.
Говорят, именно поэтому люди заводят домашних питомцев: чтобы их просто кто-нибудь ждал. Говорят, людям не хватает тепла, поэтому им все равно, кто будет любить их – но только именно любить, просто по факту, безгранично, бессовестно любить.
Ты заканчиваешь утренний обзор юмористических сайтов и доедаешь свою половину завтрака ноль семь бутерброда из того, что нашлось в холодильнике.
Говорят, именно поэтому собаки попадают в рай: за их слепую преданность, за их бесконечную верность.
Ты потягиваешься, вздыхаешь – тебе не хочется никуда идти в такую погоду. Говоря откровенно, мне тоже не особо хочется, говоря откровенно, мы оба знаем: выбора у нас толком-то и нет.
Говорят, все собаки попадают в рай, даже не учитывая то, что среди собак тоже попадаются сволочи.
Ты натягиваешь штаны и толстовку, морщишься, глядя в окно.
Ты говоришь:
-Ну что? Идем?
Если все то, что они говорят, правда, если собаки действительно попадают в рай, то мы с тобой никогда не расстанемся.
Я виляю хвостом и утвердительно гавкаю, а ты улыбаешься и ищешь ключи от квартиры.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Протест.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: Детский, правда, матерный, как обычно.
Sound: ТОЛ - Осень; Lumen - Протест.
Счастливого Хэллоуина, мальчики и девочки.

Втыкнуть.

Ах, да, привет небезызвестному В.,
и еще более небезызвестному Тэму.

Представь себе идеального человека. Закрой глаза и просто представь.
Ты его прекрасно знаешь. Во всяком случае, ты слышал о нем сотни раз. Ну, вообще-то, если его знает твоя матушка, ты слышал о нем сотни тысяч раз.
Тот самый идеальный человек, о котором ты слышишь постоянно. Сын подруги твоей матери. Парень знакомой твоей девушки. Кто-то, о ком все говорят, кто-то, кого боготворят все эти люди. Кто-то, кто всегда делает все лучше, чем ты.
Припоминаешь, да?
Это тот самый человек, которого ты ненавидишь всем сердцем.
Сегодня я рассказываю тебе о нем, один день из его жизни.
Самый идеальный день из жизни самого идеального человека, все то, что видят в своих мечтах матери, девушки, реже – отцы всех остальных, неидеальных детей.
Представить и сдержать рвотные позывы.
Сегодня я рассказываю:
-Будильник на семь утра и новости по телевизору, и он ест на завтрак, скажем, овсянку. А еще, то, что идеально подходит к завтраку – кофе и какая-нибудь утренняя газета.
Ты морщишься, и я прекрасно понимаю твою реакцию.
-Это не сильно интересно, но представь: подержанная иномарка, вполне приличная для его возраста. Двадцать четыре или около того, когда ты всего добиваешься сам, и на более крутую еще не накопил, но все уже считают, что ты достиг чего-то такого. Представь: он едет на работу, рано утром, пробки, и при этом, он всегда приезжает на несколько минут раньше. В одно и то же время, чтобы успеть как раз дойти до офиса и ровно в девять сидеть на рабочем месте.
Ты морщишься, снова.
-Брось, блин, это чушь. Ну, когда это было, а?
Я пожимаю плечами:
-Осенью. Представь, что это было осенью.
Представь нас осенью, под хмурым небом, и мы идем, наступая на опавшие листьям. Представь дождь, который только закончился, когда пахнет асфальтом, и в парке нет никого, кроме нас. Ты идешь по лужам в своих кроссовках, я пинаю камешек мыском ботинка.
-Ну и ладно, осень, так осень, - ты хмыкаешь, – что было дальше?
Здесь я пропускаю его детство, где у него не было порванных брюк и драк во дворе, и где все споры этот идеальный парень решал просто словами. Пропускаю школу и прекрасные отношения с учителями, музыкалку, футбольную секцию и еще, может, спецкурсы по английскому. Пропускаю то, что у него были сотни друзей и один-единственный настоящий друг.
Представь, что все это уже было мной рассказано: где-нибудь в кафе за чашкой кофе, в то время, когда в общественных местах еще можно было курить. Представь: за окном мелкий, противный дождик, представь нас отвратительной осенью.
Давай же, ну, просто подключи фантазию.
Свое воображение.
Я пропускаю, конечно: никаких пьянок и сигарет; плюс идеальное здоровье и он почти не болел гриппом, и, уж точно, всегда заботился о тех членах семьи, которые заболеть все же ухитрялись. Пропускаю уже оконченную школу с золотой медалью и красный диплом – корочки из какого-нибудь престижного вуза.
Все, что плещется в твоих глазах, когда ты думаешь об этом – раздражение. По правде говоря, скука смертная, но: жизнь этого парня обросла кучей мелких деталей, придуманных людьми с богатой фантазией, и каждая из этих деталей по-настоящему идеальна.
Скажем, он выучился на экономиста – приличная работа в приличной фирме, где именно сегодня ему предложили повышение.
-Ну и, до кого же его повысили, в двадцать с лишним лет-то? – ты усмехаешься.
Я пожимаю плечами, снова:
-Скажем, начальник отдела. Вполне идеально для такого, как он, разве не так?
Вместо ответа ты поднимаешь взгляд к потолку; и я решаю – вполне идеально. Для такого как он – сгодится.
Представь, та жизнь, в которой у каждого из нас один страх – оступиться и перестать быть идеальным; так вот для этого парня она совершенна обычна. Нормальна, понимаешь?
Ты представляешь и морщишься, а я продолжаю рассказывать:
-А дальше – они едут к его родителям.
-Нет, они едут к ее родителям, - ты перебиваешь. – Если уж ты так хочешь, чтобы это было так отвратительно идеально, то – к ее родителям.
Я киваю. К ее родителям, так к ее родителям, главное здесь – отвратительные семейные вечера с отвратительными разговорами о будущем.
Ты помнишь, да, отвратительны они для всех остальных, неидеальных детей. Для тех детей, у которых бывают проблемы.
-Ну и что дальше? – ты подаешься ко мне ближе. – Горячий секс в семейном особняке?
Ты смеешься, и я смеюсь тоже.
Я говорю:
-Нет.
Говорю:
-Они переспали через три месяца после начала отношений.
Ты слушаешь меня и ухмыляешься.
-И она, конечно, была девственницей?
Я киваю. Она была, в смысле, они оба были, и все прошло изумительно. Считается, что все прошло идеально, когда ей понравилось.
-Вообще-то, - говорю, - после этого семейного ужина он тащит ее в ресторан на своей подержанной иномарке.
Ты смеешься, ты мотаешь головой:
-Да ладно? – ты улыбаешься. – Ты шутишь? Он делает ей предложение после семейного ужина?
До того, как ты скажешь, что это – полная чушь, до того, как ты снова это скажешь, представь: шампанское и кольцо с бриллиантом, и ее любимая песня.
Представь: дорогой ресторан и она в черном платье, и, когда она видит кольцо в бархатной коробочке, она, не задумываясь, говорит: да.
Представь: он на одном колене, и она чуть не плачет от счастья.
Отвратительно, просто тошнотворно идеально.
Ты хмыкаешь:
-Я знаю, ты говоришь, чтобы просто испортить мне аппетит.
Я говорю тебе все это, чтобы просто рассмешить тебя, но рассказывать тебе об этом я не собираюсь. Просто продолжаю:
-И после того, как она сказала свое веское «Да», после того, как они едут к нему, после долгого, нежного секса, - я говорю, ты откровенно смеешься, – после всего этого идеального продолжения, она засыпает.
Ты откровенно смеешься, снова:
-Что, отворачивается к стенке и храпит?
Представь: я говорю это и улыбаюсь.
-Нет, она засыпает после получаса трепа о любви, она засыпает в его руках, - я смотрю на тебя, прищуриваюсь.
Представь: она засыпает в его руках, такая обнаженная, расслабленная, такая счастливая.
-А что он?
-А он не засыпает.
Представь: он встает с постели и идет в гостиную, эта квартира досталась ему от родителей; вместе со всей мебелью и тяжелыми шторами.
Я смотрю на тебя и улыбаюсь:
-Он просто пошел в гостиную и застрелился.
Представь: его отец – коллекционер оружия, и эта коллекция досталась ему вместе с квартирой, всей мебелью и тяжелыми шторами.
Ты смотришь на меня несколько секунд, а затем фыркаешь:
-Чушь.
Ты говоришь:
-Чушь.
Говоришь:
-Зачем ему кончать с собой?
Я пожимаю плечами, снова:
-От скуки?
Представь, его жизнь была идеальна, и в двадцать пять лет он просто застрелился от скуки. Представь: он застрелился потому, что его жизнь никогда не стала бы еще лучше. Представь: он застрелился просто потому, что застрелился.
Ты хмыкаешь, смотришь на меня, а я смотрю на тебя.
-Ну, даже если это на самом деле выглядит чушью, - я все еще смотрю на тебя, когда говорю это. – На самом деле, я думаю, это правда.
Ты облизываешь пересохшие губы.
Вот он, момент истины.
Представь, что подошел мой автобус, или что мы дошли до перекрестка, и я заканчиваю ровно на том самом моменте, на котором заканчиваю.
-Понимаешь, записка, которую он оставил перед тем, как пустить себе пулю в висок, - я смотрю на тебя, не отрываясь, до сих пор, все еще.
Представь, как ты выглядишь сейчас: с короткой усмешкой на губах.
-Записка, - я говорю, - понимаешь, она была идеальной.
Представь: ты смеешься в голос, долго, открыто и искренне.
Представь нас одетыми, как чучела, на Хэллоуин.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Мечта.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: Есть пара матерных, в остальном - читайте детям.
Sound: Морэ & Рэльсы - Асфальт; Lumen - Мечта.
Дисклэймер: Моя Мечта уже давно мне не принадлежит.

Немного о.

Я хотел написать ее четыре года. Она написалась сама и как-то неожиданно, в подарок одному светлому человеку. Это был мой подарок ему, а получилось - его подарок мне. Но она вышла совсем не такой, какой я ее планировал.
Но на это уже плевать.

Мечта.

Тебе, Вовка.

Там, на плазменном экране – «Матрица» братьев Вачовски. Там, на плазменном экране в другом конце комнаты Киану Ривзу доказывают, что он тот, кто должен спасти этот мир. Киану Ривз отвечает что-то, не помню, что именно. Киану Ривз беззвучно шевелит губами; кто-то вырубил звук на двд.
«Матрицу» смотрели, по-моему, все, поэтому сейчас ее не смотрит никто. Сейчас; сегодня; сколько-то там часов вечера, какая к чертям разница. Что-то ближе к ночи, поскольку народу в квартире стало гораздо меньше.
Целующаяся парочка в кресле в углу и парень, уткнувшийся в свой сотовый, плюс мы – во всяком случае, в этой комнате.
Во всяком случае, несколько часов назад людей здесь было гораздо больше.
Мы – это мы; я сижу на диване, ты лежишь, твоя голова у меня на коленях, и мне смертельно хочется курить, но тянуться за сигаретами просто лениво.
На сегодня моя проблема в том, что я люблю людей. Я очень люблю людей, но я не могу выносить большинство из них дольше получаса; психика не выдерживает.
Твоя проблема в том, что ты пьян, и еще, может, в том, что ты рядом.
Там, на плазменном экране Киану Ривз изучает кунг-фу за каких-то несколько секунд; ты отдаешь мне левый наушник. Одна из песен у тебя на сотовом.
Солист надрывается о том, что меня не помнят. Тебя не помнят. Никто никого не помнит, короче: веселая и позитивная такая песенка о всеобщей амнезии.
Песня на повторе, там, на экране Нео дерется с Морфеусом, а я вспоминаю о том, что хочу тебе что-то рассказать.
Это всего лишь сон, который снился мне около четырех лет назад, и если ты спросишь меня, почему я хочу рассказать тебе о нем, то я не отвечу.
Просто не знаю.
Так и получается: я сижу на диване, ты лежишь на диване, и твоя голова у меня на коленях, и я рассказываю тебе об этом идиотском сне. Песня на повторе, и ты слушаешь – в правом наушнике – ту самую песню, где солист надрывается о том, что, мол, попробуй прочитать мысли.
Меня ты тоже слушаешь, ну, или делаешь вид, что слушаешь.
И я рассказываю:
-В общем, старая история о том, что капитан должен идти на дно со своим судном, ну он и остался, когда там что-то случилось.
Ты смотришь; не на меня, но куда-то мимо, но я все равно рассказываю.
-Просто он остался умирать, старые традиции, черт знает, это был всего лишь сон, - я пожимаю плечами, словно извиняясь за свои сновидения.
-И чего? – ты переводишь взгляд на меня.
Все-таки слушаешь, но я не знаю, хорошо это или плохо.
-Ну, там остался с ним кто-то из матросов. Это, знаешь, как взгляд на все это со стороны, снится история, и ты там не участвуешь, как отдельный фильм, какой-то нереальный – и с другой стороны – слишком живой.
Ты смотришь на меня, внимательно, солист в наушниках продолжает надрываться. О том, что все еще никто никого не помнит, да.
И я продолжаю:
-Ну, вот, и кто-то из них остался – просто, чтоб капитану умирать не страшно было. Его вроде и не уговаривали даже судно покинуть – я толком не помню, но он остался.
-И они умерли? – ты смотришь на меня, внимательно. Удивленно.
И я киваю:
-Ага. Он просто умереть хотел, ради него – и умер, а потом, знаешь, все было слишком нереалистично, просто по ощущениям… - я сглатываю, я вспоминаю, но продолжаю все равно. – Как будто это я – там, где-то между океаном и небом, а там, знаешь, там вечнозаходящее солнце, которое никогда не зайдет, и все в каких-то красно-оранжевых тонах, и только океан и бесконечное небо.
Ты смотришь на меня, я перевожу дыхание. Там, на экране, все восторгаются Киану Ривзом, а я продолжаю:
-Там, знаешь, даже курить можно, только сигарета гаснет после второй затяжки, черт знает, почему. Там спокойно очень, и как-то… Как будто ты не на небесах, это гораздо круче. Твой персональный рай. Личная заслуга перед отечеством.
Ты смотришь на меня, внимательно. Взгляд – ни черта не понимающий, но тебе интересно.
-И они умерли, и я как будто вижу их после смерти, и как будто я – это они оба, или кто-то из них, или как будто все одновременно. Это был всего лишь сон, очень странный и очень ебнутый, просто потрясающий, на самом деле.
Ты хмыкаешь, глядя на меня:
-И?
Вот он, ключевой момент. И – что и-то?
Я хмыкаю в ответ, я все продолжаю:
-Ну, он просто хотел умереть за него. А я просто хочу вот так вот... Жить.
Я хочу добавить: за тебя, ради тебя, но почему-то молчу. Несколько секунд ты ждешь продолжения, потом забиваешь, закрывая глаза и устраиваешь голову на моих коленях поудобнее.
Я снова хмыкаю и все-таки тянусь за сигаретами, солист в левом наушнике надрывается о том, что, мол, опять седой асфальт. Киану Ривз на плазменном экране в другом конце комнаты разбегается, прыгает, и все-таки падает.
Ты молчишь, или засыпаешь как-то слишком быстро, а я все-таки закуриваю, и хмыкаю как-то нервно, снова.

@темы: закончено, ориджинал, короткометражки

---

ффтар [уже убился]: Ашиеру Блэк
Фэндом: Ориджинал.
Название: Mama, We're All Go To Hell.
Жанр: Бред собаки аффтара.
Sound: My Chemical Romance - Mama, We're All Go To Hell.
Примечание: Выкопано, перечитал, поржал тут давеча.

Смеяться.

Мама, прости.
Мама, ты его видела? Он такой красивый, мама, у него такие руки... Мама, когда он обнимает меня этими руками, я хочу задохнуться. Мама, прости. Мама, я его люблю.
Мама, зачем ты родила мне такого брата?
Твой сын, Эрик, он выдыхает, смяв трясущимися пальцами лист бумаги. Очередное письмо - в мусорку. Не забыть порвать. Он ведь не хочет, чтобы кто-то прочел этот бред.
Двумя часами ранее Эрик обнимает Джонни на прощанье.
Двумя часами ранее Джонни треплет Эрика по волосам и говорит:
-Тебя это так мучает... Напиши об этом. Необязательно давать кому-то читать, просто напиши.
Двумя часами ранее Джонни сказал, что бумага терпит все.
А теперь Эрик сидит на стуле, тарабанит пальцами по столу и все еще чувствует вину перед матерью. Он любит своего сводного брата. Единоутробного, по матери. Вроде того, что мы твои сыновья, даром что отцы разные, понимаешь?
Прости, мам. Так получилось.
Твой сын хмыкает, отбрасывает ручку.
Хуйня, мам, получилась из этой идеи. Прости, ладно?
Три месяца назад твой младший сын, который Эрик, нашел в материной тумбочке свидетельство о рождении брата. Сводного, судя по фамилии и отчеству. Старшего, судя по дате рождения. Скрепкой пришпилен лист с адресом.
Эрик уже не помнит, зачем он полез тогда к матери в тумбочку. Эрик даже не помнит, почему на следующий день он не пошел в школу, кажется, впервые в жизни проебывая так, чтобы мать не узнала.
Чтобы ты не узнала, понимаешь?
Прости, мам, я всегда был идеальным ребенком, но теперь я это сполна компенсировал.
Эрик отправился прямо по адресу. Брат его старше на семь с лишним лет. Эрик битый час торчал перед подъездом, курил одну за другой дешевые сигареты. Эрик никогда не курил раньше. Зато теперь - полторы пачки в день.
Да, мам, это я взял дедушкину пепельницу и курю теперь по ночам. Прости.
Твой сын, он, может, понимает даже, что это ненормально.
Это инцест, кажется, да?
А тремя месяцами ранее Эрик следит взглядом за парнем, который выходит из подъезда. Парень отдаленно на него похож. Лет двадцать с лишним. Возраст совпадает.
Тремя месяцами ранее Эрик просто стоит и пялится на него, осознавая, что вот он - его брат, стоит в нескольких метрах и приводит в порядок мотоцикл.
Мам, прости, ты всегда называла мотоциклистов полуфабрикатом для крематория, отказываясь принимать их за людей.
Прости, мам, я всегда тебе поддакивал, но увидев его - я уже пропал.
Тремя месяцами ранее его брат оборачивается и улыбается ему.
Его брат, Джон, Джонни, подходит к Эрику и говорит:
-Привет.
Вот так, мам, мы и познакомились, а ты ничего об этом не знала.
И твой старший сын, Джонни, повез твоего младшего сына, Эрика, в кафе.
Тогда, в кафе, Джонни трясет волосами, собирает их в хвост и Эрик впервые понимает - его брат пиздец как красив. Охуенно красив. До дрожи в кончиках пальцев. У Эрика они и дрожат, пальцы эти, и чашка ходуном ходит все два часа, пока они общаются. Узнают друг друга. Обсуждают всякие мелочи.
Тогда, в кафе, Джонни улыбается:
-А я все ждал, найдешь ты меня или нет.
-Ты знал, что ли? - Эрик задыхается от возмущения. - Знал, и не позволил знать мне?
Джонни отвечает ему молчаливой улыбкой, и Эрик понимает без слов, как должны понимать друг друга братья. Он научился сразу, и ему не нужны были эти шестнадцать лет одиночества. Эрик понимает: мать была против.
Ты была против, мам, чтобы мы встречались.
Твой сын, он сейчас смеется, глядя на то, как двусмысленно читается предыдущая строчка.
Ты была против даже того, чтобы мы встретились.
И, да, твой младший сын встречается с твоим старшим сыном.
Эрик встречается с Джонни.
Прости, но чтобы тебе было понятнее: мы спим, мама. Занимаемся любовью, если быть еще точнее.
Всего-то через пару недель, после того, как твои сыновья познакомились. Эрик проебывает школу; классный руководитель думает, что у них семейные проблемы и такой приятный старший сын. Классный руководитель Эрика не звонит домой, понимая, что он там не к месту. Кажется, классный руководитель считает, что у них кто-то умер.
У Эрика точно сдох рассудок, разум, или что там еще отвечает за причинно-следственные связи. Он проводит у Джонни все возможное время, а мать Эрика думает, что сын погрузился с головой в учебу.
Прости, мам, но вместо того, чтобы учить алгебру и химию, я учился любви.
Эрик даже не помнит, как они впервые поцеловались. Когда твой старший сын потянул к себе твоего младшего сына. Просто мир перестал существовать для Эрика, понимаешь?
А через несколько минут они уже лежали в постели Джонни. И у Эрика тряслись руки, а у Джонни - голос.
И в голове Эрика до сих пор этот сиплый от возбуждения шепот, постоянно, ежедневно, ежеминутно:
-Тише, маленький, тише, мой хороший, любимый мой, тише...
И первый раз, мама, это больно.
Даже если это больше, чем просто секс.
Хуйня такая продолжилась с самой первой встречи и по сей день, прости, мам.
Но твой сын всего лишь потерял голову от своего брата. Он не виноват, что брат его старший потерял голову тоже. Он не виноват, что Джонни гоняет по дорогам, как сумасшедший. Они оба не виноваты, так просто получилось, что вы друг друга не заметили. Не расчитали немного скорость и все в таком духе.
Ты и твои сыновья. Ты - и мы.
Просто кто-то из нас должен был погибнуть, понимаешь?
Прости, мам, ладно?

@темы: закончено, ориджинал

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Немного о Религии.
Фэндом: Сверхъестественное.
Пэйринг: Дин/Сэм.
Рэйтинг: можно детям на ночь читать.

Немного о Религии.

-Дин, папа охотится за нечистью, да?
Сэму четыре года, и старший брат присматривает за ним вместо няньки.
-Да, Сэмми. Ешь.
Сэм ковыряется вилкой в тарелке. Сэм думает о том, что овсянка на
завтрак - это гадко.
-Дин, но если есть нечисть, есть и Бог, да?
Дину Винчестеру - девять, и он еще не решил для себя, чушь вся эта
религия или нет.
-Давай я тебе хлопья лучше положу, - Дин думает, что это отвлечет Сэма
от философской беседы.
Сэм улыбается и думает о том, что Бог все-таки есть.

-Эй, Сэмми?
Они с братом на заднем сиденье Импалы. Отец за рулем, у отца красные
глаза и усталый вид.
-Эй, Сэмми, замерз?
Они с братом пытаются уснуть.
-Иди сюда, Сэмми...
Дин притягивает Сэма к себе и укрывает его своей курткой.
Так просто теплее.

-Сучка мелкая!
Сэм только что проколол колесо у его Импалы. Дину шестнадцать, и он
собрался съездить и во что-нибудь вляпаться, пока отец ходит за
продуктами. Теперь Дин не успеет. Теперь Сэм - сучка.
-Придурок, - отвечает Сэм, наблюдая, как отец возвращается.
Дин не разговаривает с Сэмом до вечера.
Вместо спокойной ночи Дин говорит Сэму:
-Спасибо.
Без всякой иронии.

-Что у тебя за проблемы?
Дин щурится, Сэм вздрагивает. Сэм сейчас будет врать.
-Какие проблемы?
Сэму пятнадцать, он меняет по шесть школ за семестр, и в каждой из
школ у Сэма проблемы.
-В школе, - Дин кладет руку на плечо брата. - Брось, я видел синяки у
тебя на руках.
Сэм отводит взгляд. Сэм сейчас будет молчать.
-Сэм, ты знаешь, - Дин сжимает пальцы. - Я порву их на стринги и сдам
в секондхенды.
Сэм сейчас должен сказать что-то вроде: "Я разберусь!"
Сэм сейчас улыбается, глядя на брата.

-Ты подвезешь меня, да?
Сэм пытается разбудить Дина в шесть часов утра.
Дин думает: "Жесть часов утра."
У Сэма через двадцать минут экзамен, и у него нет денег на такси.
-Дин, пожалуйста.
У старшего Винчестера просто нет выбора.

-Придурок! - орет Сэм.
Сэму девятнадцать, и он собирается в колледж.
Сэм думает: "Прости, Дин."
А потом спохватывается: "И прости, пап."
Сэм хлопает по капоту Импалы на прощанье и смахивает слезы на
автобусной остановке.

"Сучка." - это сообщение приходит Сэму раз около шестидесяти раз в месяц.
В феврале - пятьдесят шесть.
В остальных - шестьдесят или шестьдесят два.
Никаких тебе доброе утро. Никаких спокойной ночи.
Уже полтора года, никаких поздравлений с праздниками.
Дин точен, как часы: девять утра и девять вечера.
Сэм использует эту смс, как будильник.
Сэм отвечает каждый раз: "Придурок."

-Что ты тут делаешь?
Сэм злится, увидев Дина в собственной гостиной.
Ну, ладно, Сэм делает вид, что злится.

-Холодно?
Сэм поднимает голову. Дин за рулем Импалы, Сэм пытается поспать на
пассажирском сиденье.
-Холодно, что ли? - повторяет Дин. - Включить печку?
Сэм мотает головой и закрывает глаза, пытаясь вздремнуть хоть немного.
Через пару минут Сэм чувствует, как Дин накрывает его своей курткой.
Сэм улыбается, ничего не говоря.

-Ты веришь в Бога?
Они где-то хрен знает где.
Сэм не помнит, что это за штат, и уж тем более, что за город.
-Я даже молюсь по вечерам, - Сэм пожимает плечами. - И уже довольно давно.
На языке Сэма это означает, да, он верит в Бога.
На языке Сэма слово "Бог" произносится иначе.
На языке Сэма слово "Бог" означает - Дин.

@темы: закончено, фикшен, Сверхъестественное

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Небеса/Небесные двери/Что-то в этом же духе.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: NC-17. наверное. х.з.
Статус: оно молчит уже полтора года. но когда-нибудь, даже, да.. да.
мне тоже смешно.
Sound: I Monster - Heaven.

Небесные двери, как и двери клиники, всегда открыты.]

Небо внутри тебя.
Небо по правую сторону от тебя.
Небо, хочешь меня?
Небо все еще сидит в моей голове.

Chapter One.

Светло-серая кофта с капюшоном. Поверх черная футболка. Рукава кофты немного закатаны, так, чтобы была видна черная шерстяная нитка на запястье. Джинсы в обтяжку, чуть подкрашеные ресницы. В заднем кармане джинсов - пачка сигарет, спизженных у старшего брата. Если тот узнает о пропаже Мальборо раньше, чем Ким съебется из дома, он убьет его. Ким натягивает капюшон, опускает голову, вглядывается в собственное отражение.
Ким говорит себе: "Нормально."
Брат говорит ему:
-Куда намылился?
Ким оборачивается. На пороге ванной стоит Уэс в одних джинсах. Стоит, опираясь плечом о дверной косяк, руки скрещены на груди. Такие большие и сильные руки, такие красивые руки - отмечает про себя Ким, прежде, чем осознает то, что отмечает. Его брата зовут Уэсли Джон Кроу, его брату двадцать три года, он заканчивает университет на факультете менеджмента, в свободное время занимается спортом. Киму приходит в голову, что он ничего не знает о собственном брате, Ким рассматривает Уэса, как потенциального сексуального партнера.
Ким думает, что же будет хрипеть ему в ухо брат, трахая его в прихожей, прижав лицом к стене.
Брат говорит ему:
-Сигареты отдай, карманник херов.
В этот момент Ким прикидывает, каков будет оргазм в объятьях Уэса.
Ким представляет, как брат швырнет его на пол. Или прижмет к стене. Из комнаты Кима слабо доносится песня о небесах. Радиоприемник скажет: "Небо, хочешь меня?" Радиоприемник пропоет голосом Криса Корнера. А Уэс скажет: "Ким, хочешь меня?" Ким представляет, как брат вставит ему - грубовато, в то время, как кран на кухне продолжит протекать. Ким видит это - как брат будет трахать его, когда за стеной будут ходить соседи, когда с улицы все еще доносятся голоса детей, и лай собак, и лицо Уэса, когда тот будет кончать, а радиоприемник петь: "Небо, хочешь меня?".
Брат говорит ему:
-Очнись.
И сексуальные мечты Кима рассыпаются.
Ким вкладывает пачку Мальборо в протянутую ладонь брата. Ким касается его пальцев своими пальцами, на несколько секунд дольше, чем требуется. Ким растягивает губы в улыбке.
-Ладно, - говорит Ким, прищуривая подкрашенные глаза. - Буду вести сегодня ночью здоровый образ жизни.
Ким проходит мимо Уэса, чуть задевая плечом плечо брата. Ким задерживается возле брата на долю секунды и задевает его голое плечо. Достаточно накачанное мужское плечо, от которого пахнет мужским одеколоном. Ким облизывает губы кончиком языка и вновь улыбается.
Киму шестнадцать, и ему просто хочется секса - все равно с кем.
Брат кричит ему в спину:
-Чтобы утром был дома.
Брат говорит ему:
-Я не собираюсь отмазывать тебя перед предками.
Ким не оборачивается.
Захлопнутая входная дверь, Ким сбегает вниз по лестнице. У Кима нет никакого желания ждать лифта, проверяя, не хочет ли Уэс рассказать ему еще что-нибудь, что сделают с ним родители, если в назначенный час его не будет дома. Родители уезжают к бабушке по материнской линии каждую неделю, в пятницу вечером, чтобы приехать домой в воскресенье утром.
Ким выходит из подъезда и морщится - от мыслей о родителях, от того, что дома надо быть утром, от того, что на улице - холодный ветер с дождем.
Ким натягивает капюшон так, чтобы он скрывал накрашенные глаза, а затем бежит до автобусной остановки. С его кроссовок летят брызги - капли, Ким обегает лужи и редких прохожих. Брызги разбиваются при падении об асфальт, Ким придерживает рукой капюшон, брызги делятся на миллионы маленьких капелек, Ким перепрыгивает очередную лужу, где брызги размножаются в сумерках под светом зажигающихся фонарей.
Ким косится на сигаретный ларек, пытаясь вспомнить, смена которой продавщицы сегодня. Та, что помоложе, велась на красивые Кимовы глазки, закрывая собственные не менее накрашенные на то, что Киму всего шестнадцать. Та, что постарше, просила Кима предъявить документы, а потом еще и грозила каждый раз доложить его родителям, что их сын курит. Родители Кима делают вид, что ничего не знают: но брат почему-то его не сдавал, хоть и отбирал сигареты постоянно.
Ким улыбнается своим мыслям - брат у него красивый.
Брызги летят с кроссовок, Ким добегает до навеса, скидывая капюшон, и нос к носу сталкивается с Фло.
-Бон суар, мсье Тьерри, - под шум падающих капель голос Кима звучит очень тихо и как-то интимно.
Этот парень, Фло - Флориан Тьерри, он озаряется улыбкой. Волосы у парня светлые, вьющиеся, на них сверкают золотистые огоньки каплями от дождя, и Ким думает о том, что в таком ракурсе его одноклассник похож на ангела.
Ким протягивает ему руку, а парень продолжает улыбаться.
-А ты... - Ким едва заметно морщит нос. - Ты куда?
Парень улыбается еще шире.
- В центр, к бабушке.
Ким продолжает улыбаться, Ким продолжает держать его руку в своей. Ким вспоминает о том, что хочет курить, оглядывается на дорогу, и спрашивает, не выпуская руки Фло.
-Сигаретой угостишь?
Флориан суетится, Флориан спохватился, ладонь Флориана выскальзывает из пальцев Кима и исчезает под курткой француза. Ладонь Флориана возвращается через несколько секунд, протягивая Киму сооблазнительно открытую пачку. Ким отмечает, что сигареты легкие и дешевые, Ким выуживает две сигареты и одну отдает Флориану.
Ким думает о том, что если француза приучить к дорогим сигаретам, из него выйдет толк, Ким щурится, глядя, как нелепо затягивается этот ангелочек, и хочет вогнать ему по самые яйца.
Флориан перехватывает его взгляд:
-Ты чего улыбаешься?
Ким пожимает плечами, отводя глаза, продолжая улыбаться уголками губ, продолжая улыбаться своим мыслям. Выражение лица француза Тьерри - счастливое и немного смущенное.
Спустя пару минут подъезжает автобус, Ким тушит носком кроссовка недокуренную сигарету и кивает Флориану.
-До встречи, - кричит ему в спину Тьерри.
Автобус полупустой, Ким усаживается к окну. Ким улыбается Тьерри через стекло, и Тьерри тоже улыбается Киму, и поднимает руку, поправляя светлые волосы. Ким смотрит на Флориана до тех пор, пока автобус не сворачивает за угол.
Ким говорит себе: "Нормально."
Ким говорит себе: "Забудь о Флориане до понедельника."
Ким смотрит на огоньки фонарей и вывесок, в лужах круги от брызг и капель, занимающихся сексом, Ким улыбается своим мыслям. Через двадцать минут Ким будет на месте. Цель Кима уже вторую неделю - граф.
Ким уже чувствует, каково это, ладонь, затянутая в кожаные перчатки с обрезанными пальцами, сжимает его член. Ким уже видит это - так ярко, так четко, что у него встает при одном взгляде на вывеску гей-бара, где проводит вечера субботы граф.
Граф - это длинные черные волосы, собранные в хвост, кожаные перчатки без пальцев, длинный, почти до пола, плащ, и черный крест на серебрянной цепочке, спускающийся в вырез рубашки. Граф - это совершенная красота и несколько засохших капель спермы на стенке ванной. Граф - ожившая сексуальная мечта Кима. Граф - его цель.
Граф сидит за столиком в углу, потягивая бокал с джином. Ким встает у стены у входа. Нога согнута в колене, глаза шарят по торсу графа. Граф - это Энжи Хэммет, который пиздит с каким-то мальчишкой, по виду - не старше Кима.
Ким смотрит, как граф водит указательным пальцем по бокалу - медленно, надавливая подушечкой пальца. Ким чувствует, что еще несколько секунд такого напряженного взгляда - и он просто кончит, безо всякого траха. Ким прерывисто вздыхает. Граф поворачивает голову и смотрит Киму в глаза.
-Эй, малыш, хочешь выпить?
Ким не поворачивает головы. Предложение выпить явно обращено к нему, и Ким отвечает кивком головы. Ким продолжает смотреть на Графа, трахаясь с ним взглядами, Ким хватает чью-то протянутую ладонь, Ким даже не видит ее обладателя.
Ладонь - мозолистая и шершавая, Ким вздрагивает - ненарочно, граф улыбается уголками губ и переводит взгляд на мальчишку, сидящего с ним рядом. Ким смотрит на графа еще несколько секунд, а потом позволяет обладателю шершавой, мозолистой ладони увести себя вглубь бара. Наконец, Ким смотрит на своего спутника.
Спутнику лет двадцать семь на вскидку, Ким критически щурится.
-Стюард, - представляется обладатель ладони.
Баритон Стюарда кажется Киму таким же мозолистым, как и его ладонь.
Ким оглядывается на графа, Ким оглядывается на столик, за которым несколько секунд назад сидел граф. Официант суетится у столика, забирая пустой бокал из-под джина, унося последнее доказательство, что граф был здесь, на подносе с грязной посудой.
-Меня зовут Ким, - говорит Ким, насилуя взглядом эту толпу.
Стюард подводит его к одному из столиков, жестом предлагая ему сесть. Ким не обращает на его жесты внимания, Ким ищет в толпе это черное пятно, главного героя его мастурбационных фантазий.
Стюард тянет его за руку.
-Садись, Ким. Что будешь пить?
Ким оборачивается на Стюарда. Как будто Ким на несколько секунд забыл, кто он такой. Ким смотрит на Стюарда. Ким смотрит куда-то за Стюарда. На хлопнувшую только что дверь. Ему показалось.
Ким говорит:
-Джин.
Стюард не успевает кивнуть, пальцы левой руки Стюарда касаются нагрудного кармана рубашки. Ким угадывает в очертаниях кармана бумажник. Ким касается быстрым поцелуем уголка губ Стюарда.
Ким говорит:
-Я пока отолью.
Стюард не успевает кивнуть, Ким проводит пальцами по пальцам Стюарда. Ким быстрым шагом идет к туалету. Если он не ошибся. Если Ким не ошибся. Стюард кричит ему в спину, что сейчас принесет джин.
Ким рывком открывает дверь сортира.
Граф стоит, прислонившись спиной к стене. Граф дышит - хрипловато и прерывисто, глаза полуприкрыты, с губ слетает бессвязный шепот. Перед графом Энжи Хэмметом на коленях стоит этот мальчишка - по виду не старше Кима - и сосет у него. Пальцы графа путаются в волосах мальчишки, мальчишка - не старше Кима, уж точно - продолжает работать ртом, воодушевленно и добросовестно.
Ким замирает на пороге. Ким не в состоянии шевелиться, завороженный выражением лица графа, завороженный его хрипами. Дверь сортира остается открытой, Кима теснят любопытные зрители. Граф кончает у Кима на глазах, и мальчишка, стоящий перед ним на коленях, глотает сперму - восторженно и с каким-то экстазом.
Граф треплет мальчишку по волосам, пока тот застегивает штаны Хэммета. Краем глаза Ким отмечает, что белья Энжи Хэммет не носит. Граф поднимает взгляд на Кима, мальчишка возится с молнией. Ким не в силах пошевелиться, пока мальчишка встает, с обожанием глядя на графа. Ким стоит и смотрит, как граф подходит к нему, смотрит, как граф идет мимо него.
Мимолетное касание ладони Хэммета - о Кимов пах, пока граф ждет, когда любопытные зрители - любители подсматривать - отойдут с его дороги.
Спустя несколько секунд Ким приходит в себя, когда в напоминание о присутствии здесь графа остается только тягучий запах спермы. Ким кидается в одну из кабинок, запираясь на защелку. Ким самозабвенно дрочит, перед глазами Кима - выражение лица графа, когда тот кончал. Граф Энжи Хэммет - Ким беззвучно шевелит губами, Ким кончает вместе с графом. Ким опускается на пол, и сидит там до тех пор, пока в дверь кабинки не начинают стучать.

Chapter Two.

Ким приходит в себя медленно, постепенно. Ровно столько, сколько понадобится, чтобы не сойти с ума. Ким хочет выпить. Ким хочет наконец потрахаться. Ким хочет встать с замызганного пола и вымыть руки.
Ким хочет остаться в этом грязном сортире навсегда, вдыхая эти смешавшиеся ароматы их спермы.
-Он тебя не трахнет, - слышит Ким.
Ким думает, что у него галлюцинации. Над ним шутит подсознание. Над ним издевается здравый смысл.
Ким открывает дверь кабинки и видит перед собой молодого парня. Лет девятнадцать. Может, двадцать. Джинсы на бедрах и обтягивающая футболка. Сверху - кофта, молния расстегнута. Руки в карманах.
Ким отмечает про себя: а руки у парня ничего.
-Он тебя не трахнет, - повторяет парень, облакачиваясь плечом о стену. Тут же морщится, вытаскивает из кармана руку, проводит по стене пальцем. Принюхивается, морщится снова. Морщится парень как-то удовлетворительно.
И Ким спрашивает:
-Ты про графа?
Парень морщится снова и кивает.
-У него таких обожателей, как ты - весь клуб. Макс, этот мелкий, который у него сегодня отсасывал, бегал за ним полгода. И Энжи надеялся, что после легкого минетика Макс от него отстанет.
Ким щурится. Графа почти никто не звал по имени, во всяком случае, вслух. Ким щурится и убирает челку со лба.
-А ты видно и после полугода не удостоился даже легкого минетика?
Парень смеется, запрокидывая голову. Хохочет долго и как-то искренне, так, что Ким понимает: минетика парнишка удостоился. А то и не только минетика. Ким щурится, этого парня Киму хочется убить. Ким ревнует, Ким хочет рек крови на замызганном полу в этом сортире. Ким хочет трахнуться с этим парнем тоже.
-Найди себе кого-то попроще, малыш, - парень, наконец, успокоился. - Энжи не трахнет тебя, поверь мне на слово.
Ким смотрит на парня вупор, а затем выпаливает:
-Спорим?
Ким упрямый. Ким не сдается. Киму нравится экстаз от одного графского взгляда.
-И если выиграю я, - парень смотрит на него удивленно и чуть насмешливо. - Я буду трахать тебя где вздумается, когда вздумается, и сколько вздумается.
Ким пытается скрыть улыбку и вновь подступающее возбуждение - горячей волной по телу. Условия спора Кима устраивают, даже в том случае, если он не выиграет.
Перед глазами Кима - лицо графа во время оргазма; и Ким говорит себе: "Нормально."
-И если ты проиграешь, то трахать тебя буду я, - Ким смотрит парню в глаза.
Парень снова смеется, протягивая ему руку.
-Идет. У тебя есть две недели, малыш.
Пальцы у парня сухие и теплые. Киму нравится.
-Меня зовут Ким.
-Когда граф пошлет тебя, - этот парень снова смеется над Кимом. - Тебя будут звать так, как я захочу, малыш.
Ким с трудом сдерживается, чтобы не послать этот спор к ебаной матери прямо сейчас, и не отдаться этому парню. Прямо здесь: на замызганном полу, как граф полчаса назад.
Парень выдергивает руку, улыбается, и идет к двери. Парень останавливается у порога, оборачивается на Кима и улыбается.
-А ты, малыш, - и Ким вздрагивает от такого обращения. Вздрагивает и морщится. - Ты, малыш, можешь звать меня Дин.
И дверь туалета захлопывается.
Ким моет руки, вглядываясь в собственное отражение в зеркале. Ким улыбается, зеркало говорит ему, что все в порядке, Ким выглядит, как шлюховатый мальчик без комплексов. Ким подмигивает самому себе, машет рукой зеркалу и идет обратно.
Стюард встречает его с шутливой улыбкой.
-Ты там что, трахался, что ли?
Ким усаживается с ним рядом. Мозолистая ладонь Стюарда тут же ложится Киму на бедро, и Киму это нравится. Ким в несколько глотков отпивает сразу половину бокала, затем смотрит в глаза Стюарду.
-Сегодня вечером я трахаюсь только с тобой.
Спустя секунд пять язык Стюарда шарит у Кима во рту.
Ким активно трется о Стюарда, Стюард усаживает Кима к себе на колени - лицом, Стюард облизывает свои шершавые губы. Ким думает про себя, что для первого раза могло быть и хуже, Ким обнимает Стюарда за шею.
Спустя минут десять шершавые пальцы Стюарда расстегивают Киму ширинку.
Стюард подрачивает Киму, Ким прихлебывает джин и смертельно хочет курить. Ким ищет в толпе графа - может, он еще не ушел - Ким хрипловато постанывает в такт песни, играющей в баре, Стюард слюнявит его ухо.
Спустя час Ким сидит на краю постели Стюарда, и наблюдает, как тот раздевается.
Стюард кидает рубашку на спинку стула, Ким окидывает его жадным взглядом. Стюард - не фотомодель, в то же время - Ким облизывается - он не так уж плох. Вслед за рубашкой на спинке стула оказываются брюки. Ким смотрит на Стюарда похотливо и немного придирчиво. Брюки Стюард снимает вместе с трусами. Ким достаточно пьян, чтобы не испытывать страха, в руках у Кима - бутылка Амаретто, и Ким успевает сделать еще пару глотков, прежде, чем Стюард забирает у него бутылку.
Квартира у Стюарда - однокомнатная, крошечная, обстановка достаточно аскетичная, порядок - холостяцкий. Ким сидит на краю кровати, позволяя Стюарду себя раздевать. Окно приоткрыто, с улицы слышен чей-то пьяный мат и дешевая попсовая музыка.
Ким смотрит на обнаженного Стюарда, Ким говорит себе: "Нормально."
Ким выдыхает хрипло и немного прерывисто, когда его ноги оказываются у Стюарда на плечах. На лицо Стюарда Киму смотреть не хочется, Ким закрывает глаза, представляя, как его трахнет граф.
-Расслабься, - говорит ему Стюард, и Ким слышит, как тот разрывает упаковку призерватива.
Ким улыбается: перед ним лицо графа в экстазе, его плечи, мокрые от пота, Ким видит графа, пока Стюард вставляет ему. Ким трахается с графом, Кима трахает Стюард - сначала медленно, затем - сильнее и жестче, вслушиваясь в хрипы, слетающие с Кимовых губ, затем снова сбавляет темп.
Стюард сжимает член Кима своей шершавой мозолистой ладонью, и Ким послушно кончает ему в руку.
Ким тяжело дышит, уставившись в трещинки на потолке, пока Стюард дотрахивает его. Несколько быстрых и жадных движений, Стюард слезает с него, Ким тянется к ликеру. Несколько быстрых и жадных глотков, Ким кидает взгляд на Стюарда. По виску Стюарда ползет маленькая капля пота, вызывая у Кима рвотные позывы.
Ким вновь отхлебывает Амаретто. Стюард утыкается лицом в подушку.
Через двадцать две с половиной минуты бутылка уже пуста, Стюард похрапывает, перед глазами у Кима кружится комната. Спать Киму не хочется, краем сознания Ким помнит, что утром он должен быть дома. Ким встает с кровати, комната кружится, фонари в неприкрытом занавесками окне сливаются в одну яркую цепочку. Такую оранжеватую цепочку пожелтевших от никотина мозолистых пальцев Стюарда.
Киму хочется проблеваться.
Ким подбирает с пола свою одежду. Кофта наизнанку, футболка замызгана пятнами от Амаретто, ноги путаются в штанинах. Ким вытаскивает из кармана рубашки Стюарда бумажник. Несколько крупных купюр перекачевывают в задний карман джинсов Кима. Ким пьяно улыбается, Ким прихватывает с тумбочки пачку синего Бонда. Шнурки кроссовок Ким не завязывает, просто запихивает внутрь, так быстрее.
Входная дверь поддается с третьего раза. Ким вызывает лифт, прислоняясь спиной к стене. Кима тошнит. Кима выворачивает наизнанку в лифте, Ким опирается ладонью о стенку. Пока лифт спускается с восьмого этажа, Ким успевает заблевать весь пол.
Ким вытирает губы рукавом, покачиваясь, Ким выходит на улицу.
Такси находится сразу же: припаркованное на противоположной стороне улицы. Стекло со стороны водителя спущено. Ким наклоняется, опираясь рукой о дверь машины, вглядываясь в лицо таксиста. Таксист - мужик лет под сорок, усмехается. Ким трясет перед лицом таксиста одной из купюр, стащенных из бумажника Стюарда.
-Тебя я довезу за минет, - усмешка у таксиста похотливая.
Ким облизывает пересохшие губы. Ким чувствует запах собственной блевотины и его опять мутит.
-Я лучше деньгами заплачу. - говорит Ким, а затем называет адрес.
Таксист неопределенно хмыкает, Ким садится назад, буравя взглядом затылок таксиста. Песня по радио - такая же дешевая попса, которую Ким слышал все то время, пока трахался с графом. Трахался со Стюардом. Мысли о Стюарде вызывают у Кима тошноту, Ким нервно сглатывает. Между ягодиц у Кима немного побаливает.
Таксист трясет его за плечо, Ким открывает глаза. Ким расплачивается, Ким не пересчитывает сдачу.
Ким выходит из машины, захлопывая дверь такси, Ким щурится, всматриваясь в окна квартир. Уэс спит. Или курит на кухне без света. Ким пьяно улыбается, когда думает о брате, Ким спотыкается на лестнице. Ладони Кима - в кровавых ссадинах. Ким долго попадает ключом в замок, и первое, что он делает, оказываясь в темной прихожей своей квартиры - наощупь пробирается к туалету. Ким проводит там полночи, подсветка электронных часов показывает пять утра, Ким держится за унитаз. Ким спускает воду, брызги ледяной воды падают на его лицо, и Ким блаженно улыбается.
Ким поднимается на ноги, его все еще качает, Ким добирается до своей комнаты, спотыкаясь о ботинки старшего брата. Дверь в комнату Уэса - закрыта. Ким морщится - начинает светать, Ким, не раздеваясь, ложится на кровать. Ким засыпает почти мгновенно.

Chapter Three.

Уэс прижимает Кима к кровати. Уэс наваливается на Кима и держит его руки, сжимая пальцы на его запястьях. Ким смотрит Уэсу в глаза, его брат - смесь Брюса Уиллиса и Сильвестра Сталлоне, этот серьезный придурок, не выпускающий изо рта фаллистический символ - сигарету, этот персонаж, который все время спасает мир.
И трахает своего младшего брата.
Уэс впивается в шею Кима, Ким стонет.
Ким открывает глаза. Просыпается и открывает глаза.
-Блядь, - говорит Ким вслух, и зарывается в подушку.
У Кима болит голова и задница. Перед глазами Кима - вчерашний вечер и достойное этого вечера завершение. Перед глазами Кима кончающий в рот какому-то мальчишке - по виду не старше самого Кима - граф, и Стюард. Стюард, который трахнул его. Стюард с его мозолистыми шершавыми ладонями, которые изучали тело Кима. Стюард, который лишил его девственности.
Ким морщится.
Ким хочет принять душ и проспать оставшуюся половину дня. Кима ждет разговор с родителями и головомойка от старшего брата. Ким раздевается до трусов и выходит из комнаты. Мать выглядывает из кухни, мамочка улыбается.
-Доброе утро, Ким.
Ким говорит: "Какое нахуй утро, когда уже два часа дня? Какое нахуй, доброе, когда оно самое, что ни на есть дерьмовое, и мне хочется сдохнуть?"
Ким выдерживает театральную паузу, и снова говорит, на сей раз вслух.
-Доброе, мам.
Ким задерживает дыхание, от Кима несет перегаром. Ким благодарит бога и строителей за то, что кухня находится достаточно далеко от его комнаты. Ким просит матушку сделать чаю, а лучше, наверное, все-таки кофе, и, пока матушка возвращается обратно в кухню, Ким шмыгает в ванную. Ким готов убить строителей за то, что ванная находится слишком близко к кухне, и убить бога за то, что в ванной стоит его старший брат.
Уэс стоит в одном полотенце, повязанном на бедрах, и бреет свой мужественный квадратный подбородок. Электрическая бритва в этих сильных пальцах, Ким смотрит на руки Уэса, и чувствует, как у него снова встает. Этими же самыми пальцами Уэс полчаса назад сжимал запястья Кима, и Ким готов отдать все, что угодно богу и строителям, чтобы его сон стал явью.
Ким даже не знает, что выглядит более сооблазнительно: задница Уэса, закрытая полотенцем, или обнаженная спина брата с капельками воды. Капли воды под светом лампы сверкали, и их хотелось коснуться пальцем. Или слизать языком.
Уэс говорит Киму:
-Тебе звонил какой-то Флориан.
И Ким возвращается на землю.
Уэс говорит:
-Он просил тебя перезвонить.
Ким улыбается, вспоминая об ангелочке-однокласснике. Уэс оборачивается и кладет руку ему на плечо.
-О твоих пьяных выходках, - голос старшего брата тих и богат на металлические нотки со скрытой угрозой. - Мы поговорим позже.
Уэс выходит из ванной, закрывая за собой дверь, Ким морщится.
Под душем Ким стоит долго. Гель для душа, с каким-то особым запахом апельсина. Этим ароматом несло от старшего брата только что. Ким улыбается, Ким нюхает мочалку Уэса. Ким касается собственного члена, представляя, что брат сейчас вернется. Ким видит это так четко: Уэс забыл запереть дверь, Уэс заходит и натыкается на младшего братика, Уэс закрывает за собой дверь, Уэс забыл ему что-то сказать. Ким улыбается, Уэс забыл ему сказать, что хочет его.
Ким кончает в тот момент, когда матушка стучит в дверь.
-Ким, кофе готов.
Ким ненавидит остывший кофе и голос собственной матери.
Ким вылезает из душа, повязывая полотенце на бедрах. Ким хочет выглядеть, как свой старший брат, Ким хочет, чтобы старший брат смотрел на Кима точно так же, как несколько минут назад на брата смотрел сам Ким.
Ким смотрит на себя в зеркало. Мокрые короткие волосы, прядь прилипла ко лбу. Ким улыбается: прядь выглядит сооблазнительно. Брызги на бледных плечах. Ким улыбается: хрупок и так сексуален.
Ким говорит отражению: "Нормально."
Ким говорит:
-Иду уже, - и морщится, обращаясь к матери, которая снова принялась стучать в дверь ванной.
Кофе горячий и сладкий, мать положила слишком много сахара и переборщила со сливками. От кофе Кима снова начинает мутить, но Ким не подает виду, делая глоток за глотком. Мамочка садится напротив, помешивая ложечкой в своей чашке. Мамочка внимательно смотрит на младшего сына, младший сын уставился в бежеватый от избытка сливок кофе.
-У тебя такой вид, будто ты всю ночь не спал, - голос у матери взволнованный. - Ты не заболел, Ким?
Матушка трогает его лоб ладонью, вздыхает, недовольно качает головой.
-Я занимался, - бурчит Ким.
Ким молится в этот момент и надеется, что брат его не заложил. Что сам Ким не спалился. Что Кима не сдали соседи, или еще кто. Ким смотрит исподлобья на мать и переводит дух. Судя по виду матери, та ни о чем не догадывается.
Мать ставит перед носом Кима тарелку с омлетом.
Ким морщится, от одной мысли о еде у него возникают рвотные позывы. Мамочка смотрит на него пристально и обеспокоенно.
-Мам, я в комнате лучше поем, - Ким хватает тарелку, поднимаясь на ноги.
Матушка открывает рот, чтобы возразить, Ким быстро целует ее в щеку, и мать решает промолчать. Мимо родительской комнаты Ким проходит как можно тише: отец имеет обыкновение слышать шаги Кима свозь орущий на полную громкость телевизор и читать ему нотации по поводу и без повода. Дверь в комнату брата закрыта, Ким улыбается: до своего брата он еще доберется.
Тарелку с нетронутым омлетом Ким оставляет на столе, заваливаясь на кровать с телефоном в руке. Значит, ангелочек просил его перезвонить. Ким смотрит на трубку радиотелефона, Киму чертовски хочется курить. Ким вспоминает о пачке синего Бонда, стыренной вчера у Стюарда, и еще о нескольких купюрах в заднем кармане его джинсов. Ким улыбается, Ким быстро выкуривает в окно одну сигарету и успевает замерзнуть.
Ким смотрит на трубку радиотелефона, Ким вытаскивает из шкафа чистые джинсы.
Номер ангелочка Ким помнит наизусть.
Трубку Флориан берет уже на втором гудке. Ким сидит на кровати в одних джинсах, скрестив ноги. Перед Кимом лежит его тетрадь по алгебре, Ким лениво перелистывает листы, заполненные формулами, правилами и пометками, что скоро звонок с урока.
-Алло, да, я слушаю, - на одном дыхании выпаливает в трубку Флориан.
Ким улыбается, обводит пальцем клеточки.
-Привет, Фло, - голос у Кима равнодушно-небрежный, не представляется он специально.
-Ким? - Флориан обрадован, Флориан тяжело дышит в трубку, и Киму кажется, что он слышит, как тот улыбается.
Ким улыбается, представляя, от чего же это ангелочек такой запыхавшийся.
Ким говорит:
-Ага, я, - Ким потягивается: душ и горячий кофе сделали свое дело, голова почти перестала болеть, а изо рта ушло чувство, будто кошки насрали. Ким потягивается, улыбается, и добавляет. - Брат сказал, что ты звонил.
Ангелочек выдерживает театральную паузу.
-Да, я... - Флориан смущен, Флориан медлит с продолжением реплики. - Я хотел спросить...
Ким улыбается шире, ничего не говоря.
И ангелочку приходится продолжать.
-Я хотел спросить, какие у тебя сегодня планы?
Последнюю реплику Флориан выпаливает на последнем дыхании. Ким представляет француза Тьерри перед телефоном, в ванной, обнаженного, как ангелочек закрывает глаза, произнося эту фразу.
-Пла-аны? - Ким растягивает слова, растягиваясь на кровати.
Улыбка Кима сейчас - улыбка кота, добравшегося до сметаны. Улыбка профессионального фотографа, только что купившего новый объектив для своей камеры. Улыбка истинного садиста, когда перед ним на коленях стоит его жертва. Улыбка Кима, который, не смотря на вчерашние приключения на его задницу, вновь собирается потрахаться.
И Флориан говорит:
-Ну да, что ты сегодня делаешь?
Голос Тьерри немного дрожит. Ким закрывает глаза и видит, как рука ангелочка ползет вниз по его животу. Все ниже и ниже. Ким улыбается, представляя, как подрагивают пальцы Флориана.
-Сегодня вечером я встречаюсь с тобой.
Несколько секунд Флориан молчит, дыша тяжело и часто. Ким улыбается в трубку.
-Да? - выдыхает Фло. Выдох Фло - обрадованный и несколько нервный.
И Ким говорит:
-Ага, - плюс еще несколько секунд обрадованного молчания. - Через час, в центре. Бар "Division" знаешь?
-Найду, - торопливо кидает Флориан.
Ким потягивается, улыбается, и спихивает ногой на пол тетрадку.
-Тогда пока.
И Ким нажимает на кнопку сброса, оставляя Флориану возможность кончить в его мыслях под короткие гудки.
На потолке - серые разводы, Ким смотрит на них, продолжая улыбаться. Ким проводит рукой по своему бедру. Ким улыбается: значит, через час у него встреча с ангелочком Флорианом, с французом Тьерри.
Ким рывком поднимается с постели.
"Значит," - говорит себе Ким. - "Через час."
Ким выуживает из шкафа черную рубашку. Черная рубашка напоминает ему о графе, Ким улыбается. Ким смотрит в собственное отражение в зеркале, Ким продолжает улыбаться. Та самая улыбка Кима, которая означает неприятности на его задницу. Ким поправляет себя: на сей раз неприятности ожидают задницу Фориана.
Ким медлит, рассматривая себя, затем, повинуясь полному восхищенных воспоминаний порыву расстегивает две пуговицы. Ким вертится перед зеркалом, медлит. Через минуту на шее у Кима болтается кулон на кожаном шнурке - металлический, прямоугольный. Ким смотрит на свое отражение.
Отражение повторяет движения Кимовых губ:
"Нормально."
Еще через минуту Ким сидит в коридоре на корточках, начищая ботинки. Мамочка снова выглядывает из кухни, мамочка восторженно ахает, Ким скрипит зубами, Ким матерится про себя.
-И куда ты такой красивый? - спрашивает мамочка.
Ким пытается обуться как можно быстрее.
-С друзьями встречаться иду.
На запястье у Кима - кожаный ремешок от часов. Ким считал это особым шиком - часов нет, а ремешок есть. Мамочка щурится, разглядывая своего младшего сына: младший сын сегодня по-особенному обаятелен.
Ким встает на ноги и улыбается ей.
-Мам, - Ким смотрит ей в глаза самым честным взглядом, на который только способен. - Я недолго, мне вставать завтра рано.
Мамочка умиляется, мамочка кивает.
-Конечно-конечно.
Ким улыбается мамочке, и про себя Ким тоже улыбается: это всегда срабатывало с его матерью, достаточно просто упомянуть, что у тебя завтра куча уроков и дать понять, что ты это помнишь - и она отпускает тебя куда угодно.
-Конечно-конечно, - передразнивает его Уэс и треплет его по волосам.
Ким оборачивается. За его спиной стоит Уэс и все еще треплет его по волосам. Усмешка старшего брата не предвещает ничего хорошего, Ким уворачивается от пальцев Уэса.
-Свидание у него, мам, - Уэс ухмыляется. - Ты погляди, как разоделся.
Матушка тоже смеется, Ким пихает брата кулаком в бок, пятясь к двери.
Ким бормочет:
-До вечера.
Прежде, чем Ким успевает захлопнуть за собой дверь, он слышит голос Уэса:
-Звонил ему кто-то, кажется, имя на "Ф" начиналось.
Впервые в жизни Ким не хочет, чтобы Уэс его выебал. Кажется, впервые в жизни Ким хочет выебать Уэса сам.

@темы: ориджинал, не закончено

---

Название: А хрен его пока знает.
Фэндом: Мумия; Мумия возвращается; Мумия: Гробница Императора Драконов.
Пэйринг: Ричард/Алекс, (+ куда-то впихнуть Ардета.)
Рэйтинг: Пока R.
Статус: Пока пинается - пишется. Бвхх.
Варнинг: Инцест, бред жуткий. Это вообще была не моя идея, да.)
Sound: Three Star Seed - Caroline.
Для  s.locker'a, чтоб ему не было так одиноко; захотелось, короче, порадовать братика.

Читать и ржать.

Англия, Йоркшир, 1947г.
Когда первое, что ты видишь, проснувшись в девять утра, это безмятежное лицо твоего отца, ты думаешь:
«Господибожемой. »
Ты думаешь:
«Нет, только не это.»
Твой отец до сих пор спит, положив руку тебе на бедро, а ты молишься.
Ты думаешь:
«Пап, что же мы натворили?»
Ты вздрагиваешь от звука шагов на лестнице и думаешь:
«Господи, мам... »
Эви открывает дверь, смотрит на тебя - и не видит никакого ужаса в твоих глазах. Эви улыбается, заходит в комнату и роется в шкафу. Что ей понадобилось в шкафу, в отцовских шмотках, в девять часов утра, ты не знаешь. Тебе плевать, что ей там понадобилось.
Ты осторожно убираешь руку отца со своего бедра.
-Ты завтракать будешь? - Эви достает из шкафа стопку неглаженых рубашек. - Вставай давай.
Ты думаешь:
«Господи...»
Ты думаешь, что твоей матери даже в голову не пришло, чем вы там занимались ночью с отцом. Ни одной пошлой, извращенской мысли.
Ты кидаешь взгляд на отца - тот все еще спит, Ричард О'Коннелл, твой папочка, которого ты трахал этой ночью, он улыбается во сне.
Ты говоришь:
-Да, мам. Уже иду.
Когда Эви выходит из комнаты, твой отец открывает глаза. Твой папочка, Рик, он улыбается; так, ближе к ухмылке - но все-таки улыбается, и подмигивает тебе.
Ты думаешь:
«Господи.»
От этого подмигивания, от выражения лица папочки, от общего ощущения непонимания происходящего, от горького похмельного привкуса во рту; от всего этого тебе уже не хочется есть.
Рик садится на кровати, ерошит свои волосы. Рик натягивает трусы, а затем идет в ванную, почесывая поясницу. Рик ведет себя, как ни в чем не бывало. Как будто все в порядке вещей. Ты слышишь, как он полощет горло, как чистит зубы, все время намурлыкивая себе под нос какую-то ненавязчивую мелодию.
-Эви, дорогая, - орет Рик из ванной. - Можно тебя на секунду?
От всего этого тебя тоже тянет в ванную, но лучше все-таки в сортир.
Проблеваться.
Вот так это и происходит. Вы приезжаете домой, вы празднуете - уже втроем, в узком, семейном кругу - победу над императором. Победу над мумией китайского императора.
Эви с улыбкой наблюдает, как ты и твой отец, как вы напиваетесь, миритесь, и потом уходит спать. Эви не хочет мешать вам, твоя мамочка, она не хочет вмешиваться в ваши разговоры.
Разговариваете вы до часу ночи, а потом вам уже не до пьяных бредней.
Отказавшись от завтрака, ты остаешься лежать в постели, под одеялом с головой. Ты остаешься лежать, пока Эви и Рик - твои драгоценные родители - пока они съебывают куда-то прогуляться. Ты хочешь остаться один и немного подумать.
Все, о чем ты думаешь:
«Господи...»
Ты думаешь, что лучше бы твоя матушка все-таки вам помешала.
Через двадцать или тридцать минут ты все же вырубаешься. Ты слишком мало спал, слишком усердствовал ночью, и откуда только силы взялись.
Лучше бы она вам помешала, Эви.
Все, что тебе снится, так это повторение ночи. Ты видишь себя со стороны, вас обоих, тебя, и твоего папочку, как вы, пьяно пошатываясь, идете к тебе в комнату, и ты обнимаешь отца за талию. Без намека на какой-либо эротизм, просто, чтобы устоять на ногах.
Рик говорит, что не хочет будить Эвелин.
Рик смотрит на тебя, и там, во сне, ты понимаешь, что сделал бы это снова; по крайней мере, будучи пьяным. Рик смотрит на тебя так, что выбора у тебя просто не остается.
Ты толкаешь своего отца на кровать, ты наваливаешься на него сверху. Подминаешь его под себя, целуешь его податливые губы.
Рик, Ричард О'Коннелл, Рикошет О'Коннелл, твой любимый папочка. Любимый - в смысле - любовник, вот о чем ты судорожно думаешь, там, во сне, пока ты видишь себя со стороны. Пьяные попытки стащить одежду.
Ты думаешь:
«И откуда только силы взялись.»
И папочка под тобой, такой жадный до ласк, такой послушный, ухмыляется, глядя на тебя. Ухмыляется, стонет тебе в рот.
Ты думаешь:
«Господи.»
Ты просыпаешься от телефонного звонка. Телефон, трезвонит на полную громкость, барабанными палочками на все еще похмельную голову, телефон орет на тумбочке рядом с двухспальной кроватью, и ты уже и сам не знаешь, рад ты, что тебя разбудили, не дав досмотреть сон до конца, или нет.
Ты глухо стонешь в подушку, осознавая, что все, что тебе приснилось, является лишь повторением реальности.
Все это никуда не ушло.
Все это будет бродить рядом с тобой, всю оставшуюся жизнь.
Телефон надрывается, тяжелый, здоровенный дисковый телефон, вопит настойчиво и упрямо, пока ты скулишь, возненавидев себя, своего папочку, свою мамочку, и весь оставшийся мир. Всех этих мумий из прошлого, оживших, и не очень.
Твой отец, он так и не сказал тебе ни слова о прошлой ночи.
Твой отец, он принял все это так, как будто так и должно быть.
Ты тяжело вздыхаешь, выбираясь из-под одеяла, и сотовый даже не собирается замолкать. Ты шлепаешь, в чем мать родила, в ванную. Дома все равно никого нет; во всяком случае, ты на это надеешься. Отвечать на звонок - кто бы там не хотел с ним поговорить - ты не собираешься. В ванной ты натыкаешься взглядом на отцовскую зубную щетку, и ноги подкашиваются.
Пока в комнате, на тумбочке перед кроватью надрывается телефон, тебя выворачивает - от воспоминаний и отвращения к самому себе.
Теперь эта ночь будет идти за тобой всю оставшуюся жизнь, вот о чем ты думаешь, когда желудок скручивает очередной рвотный позыв. Как же так, Алекс? Ты спрашиваешь сам себя.
Ты думаешь:
«Как же так, Господи? Как же?»
Ты пьешь холодную воду из под крана, а телефон все не умолкает. Ты думаешь:
«Сколько можно, Господи?»
На подкашивающихся ногах ты возвращаешься в комнату, садишься на кровати и все же снимаешь трубку. Ты закрываешь глаза - слишком сильно кружится голова. В трубке - треск и шипение, ты морщишься.
Ты говоришь:
-Але? - трясешь трубку и снова морщишься.
-Ричард? - интересуется трубка мужским голосом - хрипловатым и немного нервным. - Ричард, у нас проблема.
Ты кашляешь, уже жалея, что снял трубку. Завалиться на постель не позволяет короткий провод.
-Я... - начинаешь ты, и осекаешься, когда мужской голос продолжает.
-Имхотепа возродили.
Ты кашляешь снова.
-Его воскресили, Ричард, - продолжает вещать трубка. - И, ты знаешь, кого он хочет убить первым делом.
Ты кашляешь. Опять. Ты думаешь:
«За что, Господи?»
Ты говоришь:
-Рика нет дома.
Голос замолкает, и шипение и треск в трубке становится просто невыносимыми.
Ты говоришь:
-Я его сын.
-Алекс? - голос в трубке, кажется, радуется, и ты думаешь, что он тебя знает.
Ты думаешь, что это именно то, чего сейчас не хватает для полного хаоса: новая мумия. Ты думаешь, что все новое, это хорошо забытое старое, хотя прошло не так уж и много лет, когда папочка ебнул Имхотепа. Дважды.
Ты думаешь:
«Блядь.»
Голос в трубке говорит:
-Это Ардет, - делает паузу и уточняет. - Бей.
Ты думаешь, что, кажется, помнишь его. Парень со странным именем в черных одеждах, больше напоминающих халат. Парень, который спас жизнь его отцу. Ты думаешь, что в твоих воспоминаниях этот Ардет вполне ничего.
Ты думаешь, что надеешься, что у вас с отцом разные вкусы на мужчин.
Ты говоришь:
-Я скажу отцу.
Ты вешаешь трубку прежде, чем Ардет успевает ответить.
Тебе хочется сдохнуть, но вместо этого ты просто смеешься.
Эй, Алекс, ну как же, как же так?
Ты думаешь:
«Господи.»
Ты валяешься на постели до тех пор, пока не возвращается отец. Часа два или два с половиной, ты просто не встаешь, не можешь заставить себя сделать хоть что-то.
-Пап, - орешь ты из комнаты. - Зайди на секунду?
И когда Ричард О'Коннелл, твой драгоценный родитель заявляется в твою комнату, кидая похотливый взгляд на тебя - все еще обнаженного, тебя тянет в сортир.
Проблеваться, снова.
-Пап, - ты стараешься не смотреть на отца. - Пап, ты спал с Бейем?
Рик, твой отец, твой дорогой папочка, он как будто не слышит, что ты ему говоришь. Он как будто вообще ничего не слышит, подходя к твоей постели.
Ты думаешь:
«Господи...»
Ты надеешься, что матери не придет в голову зайти и посмотреть, как же ты себя чувствуешь. Твоя драгоценная матушка, Эви, Эвелин, она шебуршит чем-то на первом этаже.
Кажется.
Ты смотришь, как твой отец облизывается, глядя тебе в глаза.
Ты говоришь:
-С Бейем, - сглатываешь и уточняешь. - С Ардетом.
Ричард приподнимает одну бровь, ухмыляясь.
-Ты ревнуешь?
Твой отец спрашивает тебя, ревнуешь ли ты. Ревнуешь ли ты собственного папочку к твоим эротическим мечтам детства. К Ардету. К Ардету Бейю. Ты помнишь же Ардета?
Эй, Алекс, как же так, разве ты забыл?
Тебе было восемь лет, Алекс.
Ты думаешь:
«Господи.»
Отец спрашивает:
-А с чего ты вспомнил Ардета?
Ричард, Рикошет О'Коннелл, твой папочка расслабился слишком рано.
Алекс, О'Коннелл младший, ты думаешь, что в предыдущей фразе слишком много пошлости. Ты думаешь, что ты извращенец. Ты думаешь, что ты ненавидишь своего отца.
Эй, Алекс, как же так вышло, что ты все еще его хочешь?
Ты говоришь:
-Они там мумию оживили, - ты ждешь, пока Рик прокашляется, а затем продолжаешь. - Ну, Имхотепа, помнишь?
Ричард кивает, и в его взгляде больше никакой пошлости. Только ненависть - и страх. За тебя, Алекс, страх. Эх, Алекс, как же так вышло, что вы с папочкой так любите друг друга, а?
Ты уточняешь:
-Ну, случайно. Оживили.



Ты думаешь:
"Отец..."
Ты думаешь:
"Господи."
Ты думаешь:
"Блядь."
Весь этот сумбурный бред в твоих мыслях; твой отец для тебя господь бог, твой отец для тебя шлюха. Твой отец для тебя - это твой отец, если не считать того, что он еще и твой любовник.

запись создана: 13.09.2009 в 00:54

@темы: черновики, фикшен, не закончено

---

Название: Канатоходец.
Автор: Ашиеру Блэк.
Статус: Закончено. Хоть что-то тут закончено, да.
Старое, ебнутое, прибабахнутое.
Sound: Flёur - Русская Рулетка.
Для  saiho

Канатоходец.

Кто мы, незнакомцы из разных миров
Или может мы - случайные жертвы стихийных порывов
Знаешь, как это сложно - нажать на курок
Этот мир так хорош за секунду до взрыва
(с)

Между этим миром и тем - протянут канат. Эти два мира... Личный ад и личный рай. Связанный веревкой, которая в некоторых местах почти порвана, тонкой нитью держится, грозя вот-вот лопнуть с оглушительным звоном. Что случится, когда канат порвется? Этого не знает никто.
А рядом с этим канатом - крошечные островки чьей-то жизни. Множество нелюдимых существ, слишком ярких индивидуальностей, не причисляющих себя ни к каким меркам. Просто живут, как хотят, следуя инстинктам - порой по пути сердца, а иногда латая рваные раны своей мелкой, черной душонки. Они не любят говорить об этом, хотя они вообще говорить не любят, и выдавить из них пару слов - уже кажется невозможным. Клещами вытаскивать какие-то подробности, не спорю, явно не мой профиль. Но в тот раз они все рассказали мне сами. С удивлением, желанием и затаенным интересом на самом дне глаз.
-Понимаешь, вон там, через пару километров\окурков - бар, вот это уже ад. А мы как бы на границе, ни здесь, ни там не числимся.
Если не числятся, стало быть, кажется интересным, что ж это за место на карте. Путешественники у них тоже были - кто на крыльях, кто с птицами. Парашюты-самолеты-корабли-яхты-поезда были не особо в почете, но тоже использовались, хотя и реже. Нашелся лишь один... (тут большинство запинались, отмалчивались, один буркнул что-то не очень цензурное) который решил пойти по этому канату.
-Вот ведь! Джинсы изодраны, морда испачкана, а глаза - в них утонуть можно, такая, понимаешь, бездна, такая..
О его глазах говорили все без исключения. Кто-то видел в них бездну, иные - просто страх и потерю, а кто-то свободу. Что было там на самом деле? Мне до ужаса, до терпкого, липкого страха струйкой пота между лопатками хотелось знать, какой же он именно. Мне сказали, что он никогда не бывает в двух местах дважды, а везде, куда бы я не пошел, он уже был.
-Он.. Он канатоходец, понимаешь? У него весь мир - один большой перекресток, между адом и раем, между жизнью и смертью, а душа на кресты поделена.
Он потерянный. Он потерявший все и потерявшийся сам. Он даже не знает, куда идет - в ад или в рай, ему все равно, лишь бы дойти. Отчаянно, надрывно и сильно. Кто, черт подери, он такой?
Я курил третью пачку сигарет за сутки, и никак не мог понять. Куда идти? Где искать этого.. канатоходца? Словно я иду по его шагам. По тонкой ниточке, тонкой грани. По ниточке?
Вскочив на ноги, я приянлся мерить шагами комнату. Значит ли это то, что если я пойду по его пути, я смогу его найти? Сомнение, сомнение. В любом случае, выхода не было. В любом случае, я всегда был психом, верно?
-Он даже не замечает, что нить может порваться. Лицо искажает гримаса боли, словно он идет по лезвию бритвы, а он все равно идет, понимаешь, как будто вот это "дойти" для него - высший предел и высшая цель, которую он только может достичь. И, наверное, он отдал бы все, чтобы ее никогда не...
Никогда не.. что, простите? Едва ощутимая грань между этим миром и тем. Шажок. Мелкий. Еще один. Черт. А страшно, правда, очень страшно. Руки в стороны, и держать равновесие. Хрупкое, хрупкое. По крайней мере, пытаться.
-Не раскачивайся.
Попытка обернуться. Смешок в ответ. За спиной. Кто-то. Кто-то. Кто?
-Не раскачивай грань, упадешь, там небо - и больше ничего.
-Я всегда хотел упасть в небо.
Еще один смешок. Развернуться, схватить за руку... И почему-то оказаться на крыше. Все, абсолютно все так, как и рассказывали. Лицо в грязи, загорелые руки, изодранные джинсы. Пряди, неровные, светлые. И глаза. Не бездна, нет, хотя и бездна тоже. И не вечный поиск, хотя доля его там тоже присутствовала. Свобода? нет, мимо, хотя..
-Кто ты, канатоходец чертов? Я же тебя искал, я же за тобой пошел - и заслужил ответ.
И еще один смешок. Он потерял паспорт, он забыл свое имя, у него амнезия или у него никогда не было этого чертового имени. Перебирать в памяти ответы. Мимо, мимо..
-Но ты же взломщик, ты же должен это знать, верно?
Взгляд. Очень сильный и очень уверенный. Равновесие. Личный наркотик. "Я хочу, чтобы ты остался." Матьмоюнатридцатьпятоелево, кто же, кто же, кто же?
-Меня зовут Ветер.
Все-таки не бездна, нет.

@темы: закончено, ориджинал

---

Название: Лабиринт.
Автор: Ашиеру Блэк.
Фэндом: Ориджинал.
Черновиками, едва ли когда-либо будет дописано, но.
Sound: LUMEN - Лабиринт.

Лабиринт.

-Эй! – звук ударяется о бетонные стены. – Привет!
Несколько секунд я наслаждаюсь эхом собственного голоса. Все тише и тише,
пока звук не затихает совсем. А затем – молчание. Тишина. Silent.
Хотя здесь далеко от спокойствия.
Здесь – это здесь. Огромные бетонные стены, кончаются где-то в том месте,
если задрать голову и потерять счет бетонным плитам. Там где-то – четкие
линии голубого неба. Там где-то – очень высоко.
Там настоящий ветер, а не пронизывающий, как здесь, сквозняк. Тонкие тропы
между этими стенами-плитами.
Здесь – это лабиринт.
Самый настоящий лабиринт: все запутано напрочь, хотя каждый раз я думаю, что
теперь-то уж точно знаю, куда идти. Каждый раз я понимаю, что был уже здесь
раньше, каждый раз, пытаясь нацарапать на стене карту, я забываю, в какую
сторону идти.
Здесь – я совершенно, абсолютно один.
Никакого тебе минотавра.
Я сплевываю, выражая все, что, в общем-то, думаю по поводу древнегреческих
легенд, и древнеримских, и всех прочих, и о минотавре в частности.
-Эй, - кричу я. – Привет, чудище!
Чудище, которого здесь нет, ничего не отвечает. Но, что мне здесь остается
делать, кроме как кричать в пустоту?



Я брожу по этим переулкам, закоулкам, улочкам огромного лабиринта. Просто иду, чтобы идти: если сидеть на месте и думать, вряд ли придумаешь что-то по-настоящему умное.
Я знаю, я пробовал. У меня не получилось.
Звки шагов эхом отскакивают от бетонных стен прямо мне в уши. Бам-бам-бам.
Где-то очень высоко - небо. Небесно голубое. Ярко-синее. Оно здесь всегда одного цвета, с жидкими белыми разводами редких облаков. Стоит поднять голову - и ты помнишь о том, что ты жив. Стоит опустить - и ты крыса в лабиринте.
Привет, минотавр.
Через час или два я опускаюсь на пол, точнее, на бетонную дорожку. Прислоняюсь спиной к бетонной же стене. Крысы тоже иногда присаживаются отдохнуть. Только вот, ни воды, ни кусочка сыра. Ничего, что могло бы подсказать мне, что я здесь не один.
Еще можно биться головой о стену, только толку от этого...
Никакого, короче, толку. Ты можешь поверить мне на слово. Я пробовал.

Время здесь стирается совершенно, и я полагаюсь на собственное чутье. Когда я почувствовал, что мое чутье времени стало лажать, я начал считать шаги. Один шаг - одна секунда. Примерно. Нечетко. Хоть что-то.
Сидя на бетонном полу, я просто считаю про себя. Раз-два-три. Четыре-пять-шесть. Гребаный-минотавр-где-ты-там.
Одиночество - не самая страшная вещь на свете, пока оно не начинает сводить тебя с ума.
Мы не можем быть одни. Человек - животное стайное. Общественное существо. У глухого лесника в глухом лесу есть звери. У Робинзона Крузо есть Пятница. У меня есть мои Секунды и мой Минотавр, который задерживается.
Видишь?
Он даже не опаздывает. Он задерживается.
А я сижу здесь, понимаешь ли, и жду его.


Когда я слышу знакомую мелодию, я понимаю, что это всего лишь сон. Очередной гребаный сон. Он снится мне уже около двух лет.
Вру, больше.
Мелодия, стоящая на будильнике на сотовом моего брата - Достучаться до Небес Боба Марли.
Мой брат встал около часа назад и сейчас о чем-то спорит со своей девушкой на кухне. В комнату пробирается запах свежесваренного кофе. Кай, пес породы двортерьер, бегает из кухни в комнату и обратно. Гулять хочет.
Кай всегда хочет гулять и есть, и после того, как я отключу будильник, он прыгнет ко мне на кровать и примется облизывать мое лицо.
Так и есть.
-Кай, пошел вон, - бурчу я, треплю пса за ухом.
Кай радостно фыркает и убегает обратно на кухню, гафкнуть моему брату, что он меня разбудил.
Я до чертиков рад, что проснулся так рано, и что работаю сегодня допоздна - и покажите мне второго такого придурка, который этому будет радоваться.
Но так проходит каждое мое утро, каждый мой день. Гребаный лабиринт снится мне каждую божую ночь на протяжении более двух лет.
Встав с кровати, я шлепаю босиком на кухню.
-Ты встал, - резюмирует брат и ставит на стол чашку. Черный кофе, одна ложка сахара.
К слову, братец у меня прибабахнутый.
-Тебе опять снилась эта чушь? - Крис хмурится, садится напротив меня. - Алекс, может, тебе к психологу сходить?
Кристин - девушка моего брата. Рыжая, с веснушками, жалостливая до безобразия. Это она подобрала Кая. И это она варит мне кофе и делает бутерброды по утрам, оставляет относительно съедобный обед в холодильнике, и вообще, это она пытается обо мне заботиться.
Своих детей у них еще нет, только я да Кай, поэтому Крис тратит весь свой материнский инстинкт на нас. Макс, мой брат, хоть и считает меня ребенком, но иногда приревновывает, когда Крис гладит его рубашки только после того, как погладит мои.
Макс, Крис, я и Кай. Трое в однокомнатной квартире, плюс собака. Моя единственная семья, и Макс впервые врезал мне, когда я заикнулся о том, чтобы перебраться на последнем курсе в общагу.
-Хрен ты, Алекс, - сказал он тогда. - Хрен куда от нас денешься. - помолчал минуту и добавил, - Понял.
Мой братец никогда ничего не спрашивает, только утверждает. И, как бы это это не доставало временами, по крайней мере, рядом всегда есть человек, который уверен в своих словах.
На сей раз Алекс уверен в том, что Кристин надо оставить меня в покое:
-Отстань, - говорит, - от парня.
Алекс закуривает, Кристин не успокаивается.
-Сонник, - Крис смотрит на меня своими зелеными, как у кошки, глазами. - Ты сонник смотрел? У нас нет, но я возьму у соседки, и...
-Отстань от парня, - повторяет Алекс.
Они все время спорят, я привык уже. Привык молчать по утрам и поздно вечером, когда прихожу с работы, и выгуливать по два часа Кая, чтобы дать им побольше времени побыть наедине.

Я мурлычу себе под нос какую-то мелодию. Не помню уже, откуда. Память здесь - механизм чужеродный: здесь очень легко думается и очень плохо вспоминается. Словно каждая твоя мысль, как на магнитной пленке, стирает предыдущую.
Царапать пуговицей по бетонной стене - дело неблагодарное, но я пытался сохранить хоть что-то от себя. Инстинктивно.
Меня хватило на "Привет", я пытался запомнить дорогу обратно, но потом не нашел это место. Может, этого вовсе не было. Может, это кто-то стер. Замазал, так, чтоб не было видно.
Чудище? Минотавр?
Хорошо бы, вот только здесь нет никого. Только я, стены, и небо где-то высоко над головой.
Время суток здесь всегда одно и то же. Я не спал, сколько смог, пытаясь дождаться заката, хоть какого-то проявления солнца. Теней здесь нет, словно тут всегда полдень, а вот солнца нет. По крайней мере, я его здесь ни разу не видел.
Место вообще прибабахнутое, Максу бы понравилось.
Секунд десять я пытаюсь вспомнить, кто такой Макс. Какое-то очень знакомое имя. Родное какое-то. Когда, наконец, вспоминаю, я не знаю, что пугает меня больше - то, что забыл, или то, что умудрился вспомнить.
Мелодия, которую я мурлычу себе под нос, из рекламы туалетной бумаги.
"Прекрасно, Алекс," - говорю я сам себе.
Просто прекрасно.

-Крылья, - она останавливает меня, цепко хватает за руку чуть выше локтя.
Я оборачиваюсь. Девушка, как девушка. Рыжая, симпатичная. Джинсы да футболка - таких по городу каждый день толпами ходят. Россыпь веснушек на носу, глаза зеленые. Сумка черная через плечо.
Обычная, короче, девушка.
-Простите, что? - я делаю вид, что не расслышал, поскольку мне кажется, что я действительно не расслышал.
Какой идиот будет спрашивать в семь с хреном часов утра о крыльях?
-Крылья, - девушка кивает, словно соглашаясь сама с собой, и просит, - Покажи мне свои крылья.
Обычная, словом, прибабахнутая девушка.

@темы: черновики, ориджинал, не закончено

---

Название: Евангелие от инцеста.
Автор: Ашиеру Блэк.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: NC-21.
Статус: Не закончен, вряд ли будет, а хотя, а хотя...
Варнинг: Твинцест.
Sound: Death Cab For Cutie - I Will Follow You Into the Dar; A Perfect Circle - Blue; Kill_Hannah_-_On_One_Dreams_Anyway; Kill_Hannah_-_Scream; Oceansize - Music for A Nurse; Mellowdrone - Fashionably Uninvited; Over My Head (Better Of Dead); I want you bad; и т.д.

Евангелие от инцеста.

Джош только что вернулся с тренировки. По средам и пятницам он с группой ребят остается после уроков с тренером по волейболу.
Спорт - детская мечта Джоша.
А еще, детская мечта Джоша - это чтобы мать не задерживалась на работе, а отец перестал столько пить.
- Кори... Кори, посмотри на меня. Он снова тебя бил, да? Кори, он тебя бил?
Кори, брат-близнец Джоша, пытается что-то сказать, но вместо этого в очередной раз захлебывается рыданиями.
Лицо у Кори покрасневшее, заплаканное. На щеке - свежая ссадина.
- Вернись сюда, сученок! Не смей съебывать, когда я с тобой разговариваю!
Со второго этажа слышна пьяная отцовская ругань. Кори мертвой хваткой цепляется в рукав свитера Джоша.
- Не бойся, Кори. Я не позволю ему еще раз тебя обидеть, слышишь? Не позволю.
Джош, его брат-близнец, так похож на него, и так не похож одновременно.
Им обоим всего-то по двенадцать лет, а перед ними - целый мир.
Перед ними - целый мир, и пьяный отец, спускающийся по лестнице с початой бутылкой виски в руке.
- И ты тоже здесь, засранец?
Отец смотрит на Джоша.
Но, Джошу не страшно. Он не даст в обиду своего брата.
- Ну, ничего. Сейчас получите на пару.
Их отец, их родной отец, от которого сейчас страшно несет дешевыми сигаретами и крепким пойлом, подходит к ним.
Их отец дергает Кори за футболку, замахивается, чтобы наградить очередной за этот вечер пощечиной. А Джош, брат-близнец Кори, виснет на руке у пьяного отца.
Он пообещал, что не даст Кори в обиду.
- Беги, Кори! Беги, я тебя догоню!
Кори не хочет оставлять своего брата один на один с этим психом, волей случая являющимся их отцом.
- Кори, я же сказал, беги!
- Никуда вы, выродки, не сбежите.
И Кори видит, как отец припечатывает Джоша лбом о край стоящей в гостиной тумбочки.
Следующее, что он помнит - как он выбегает из дома.
Следующее, что он помнит - холодный апрельский вечерний воздух, разрывающий легкие во время бега.
Кори слышит крик отца ему вдогонку: "Можете не возвращаться, обоим глотки разорву!" и он понимает, что Джошу тоже удалось вырваться.
Но, Кори все еще слишком страшно обернуться.
Он бежит, бежит, опасаясь, что следом идет пьяный отец.
Бежит. И останавливается только метрах в пятидесяти, услышав хриплый и запыхавшийся голос Джоша, своего брата:
- Кори, все нормально... он... он не гонится за нами.
На лбу у Джоша - глубокая царапина и кровоподтек.
И Джош, и Кори знают - домой сегодня им лучше не возвращаться.
Джош молча берет своего брата за руку.
Пальцы у Кори холодные. Джошу тоже холодно. Но, Джош чувствует ответственность за своего брата. Джош понимает, что не должен показывать слабость.
Два брата-близнеца, похожих, как две капли воды, и абсолютно разных одновременно, подходят к местному парку.


-Давайте быстрее! – сквозь музыку в наушниках Кори доносится крик матери с первого этажа.
Кори аккуратно закладывает книгу карманным календариком. Кори встает, убирает книгу обратно на полку и только тогда отвечает матери.
-Уже идем, мам.
И Кори выжидательно смотрит в спину своего брата. Джош, высунувшись в окно, прикуривает сигарету, первую за это утро. Кори едва заметно морщится, наблюдая за движением его большого пальца с заусеницей, крутящего колесико дешевой китайской зажигалки. Взгляд Кори – осуждающий, явно неодобрительный, но Кори молчит, закидывая пустую пачку LM под кровать – потом как-нибудь выкинет.
С первого этажа доносятся крики матери, поторапливающие близнецов, Кори вырубает плеер и сматывает наушники. Джош тушит сигарету в баночке с водой, и оставляет ее на подоконнике.
Джош кидает взгляд на Кори – даже более равнодушный, чем на собственную кровать – со сваленным на нее барахлом. Джош подхватывает рюкзак и выходит из комнаты. Быстрым, спортивным шагом.
Кори кидает взгляд на пластмассового Иисуса Христа, на распятие, висящие на стене под самым потолком. Кори хочет попросить у Иисуса за брата прощенья, но не успевает: мать снова кричит.
Подсветка на электронных часах на тумбочке между кроватями показывает двадцать минут восьмого.
Очередное апрельское утро, очередная мамочкина лекция, из которой следует, что близнецам надо больше внимания обращать на свою учебу. Кори кивает и улыбается, Джош роется на полке в гостиной.
-Ебать, - сквозь зубы бурчит Джош. – Гребаные, ебаные ключи.
С полки летят всевозможные перчатки, шапки, шарфы – и никакого намека на ключи Джоша.
Кори подходит к нему и кладет ему руку на плечо.
-Пойдем, - говорит Кори. – Пойдем, я тебе свои отдам.
Джош кидает взгляд на своего брата. Весь из себя – католик. Весь из себя – ангел. Весь из себя – заебал уже своей правильностью, вот что думает Джош.
И мать снова орет, уже из машины:
-Давайте живее, я не хочу, чтобы вы опоздали в школу.
Через пару минут оба брата, оба близнеца сидят на заднем сидении машины. Джош – в левом углу, Кори – в правом. Скучающие взгляды в окно, плеер Джоша – на полной громкости, Кори смотрит на брата, едва заметно морщится. Он даже может расслышать слова песни, и то, что он слышит – смесь наркотиков и алкоголя, помноженного на музыку; Кори не знает, что лучше – вслушиваться в песню, от которой млеет Джош, или же очередную лекцию матушки.
Джош матушку не слушает, Джош знает, что она скажет и так. Последний класс школы, им надо лучше учиться – бла-бла-бла, Кори, к тебе это не относится. Посмотрите на себя, как вы выглядите – Кори, бла-бла-бла, к тебе это не относится. И под конец, его братец, этот ангелочек, этот – весь из себя праведник, он скажет, что после школы, наверное, заедет в церковь, как всегда, когда Кори пытается привести матушку в чувство восторга. Джоша тянет блевать от всего этого.
Матушка действительно улыбается.
Скрип тормозов, Джош закатывает глаза. Бла-бла-бла, не прошло и полгода, как они, наконец, приехали. Джош вылезает из машины и захлопывает дверь. Ему не надо оборачиваться, чтобы увидеть, что делает Кори: он знает это и так.
Кори прощается с матушкой, целует ее в щеку и желает ей приятного дня. Джош желает себе приятного перекура и сворачивает в отдаленный участок школьного двора. Сигарета за несколько минут до начала занятий – Джош прикуривает, едва заметно улыбаясь. Что может быть лучше сигареты?
Джош провожает взглядом этого ангелочка, своего брата, который заходит в школу.
На какое-то мгновение, во время очередной затяжки, Джош думает над тем, как Кори отдалился от него. Как он отдалился от Кори.
И, самое главное, он не помнит, когда случилось так, что они оказались такими похожими, и такими разными одновременно.
Но, пораскинуть мозгами на эту тему дольше не выходит - Джош чувствует, как кто-то обнял его сзади за талию; чувствует, как кто-то уткнулся носом ему в шею и как от этого кого-то привычно несет ментоловым куревом.
- Уже успел соскучиться, да, Вэй?
Джош улыбается и щелчком отправляет окурок в траву.
- Конечно.
Голос у Вэя тихий, чуть хрипловатый от сигарет.
От этого голоса у Джоша начисто срывает тормоза и хочется послать подальше и школу, и учителей.
- И я по тебе. Встретимся как обычно - здесь. В три. После уроков.
Вэй улыбается и кивает.
Джош целует Вэя в пропирсованное донельзя ухо.
Джош благодарит бога, дьявола и другие наркотики за то, что они с Кори так похожи и не похожи одновременно.

Уроки начинаются ровно в восемь.
Уроки начинаются в восемь пятнадцать для Джоша, когда он, даже не извиняясь за опоздание, вваливается в класс вместо со своей компанией.
Словно Иисус с командой своих апостолов.
Уроки заканчиваются в два сорок пять.
«Господи», - думает Кори, быстрым шагом направляясь к Джошу и его компании. – «Господи, помоги мне.»
Ему не доставляет никакой радости лишний раз пересекаться с друзьями своего брата.
Они, как всегда, тусуются в отдаленной части дворика за школой, где никто из преподавателей, а главное - директор не увидит, как они курят. Эта территория - своеобразная курилка для школьников. И, естественно, об этом знают все, кроме учителей.
Кори видит, как Сэм, прислонившись спиной к старому дереву, раскуривает крепкую "Marlboro".
Кори видит, как Джош, его брат-близнец, целуется с Вэем, его панковатым одноклассником, и как Вэй, который ниже Джоша на несколько дюймов, обнимает Джоша за шею.
Кори прекрасно знал о нетрадиционных наклонностях своего брата, да и сам Джош это не особо скрывал.
Кори не слепой, чтобы не замечать того, как Вэй млеет при одном только виде Джоша, и что Вэй еще полтора года назад втюрился в него по уши.
И, по мнению Кори, тот образ жизни, который ведет Джош, неправильный. Но, он проще приложится лбом об стену, чем будет доказывать что-то своему брату. Да, зная Джоша, проще приложиться лбом о стену.
Кори демонстративно кашляет, чтобы Джош был вынужден оторваться от Вэя. Прервать свое с Вэем сосанье. Поднять взгляд на своего брата близнеца и сказать ему что-то хорошее.
Кори думает: «Господи, дай мне сил.»
- Вот, - Кори протягивает ему ключи от дома, - я обещал тебе утром отдать свои.
- О, спасибо, Кори. Ты в очередной раз спасаешь мою задницу.
Джош забирает ключи, и Кори в очередной раз про себя отмечает, и как только его брату не холодно ходить в таких изорванных джинсах? Даже несмотря на то, что дырки скреплены булавками.
Кори отмечает, как Джош улыбается и облизывает покрасневшие после поцелуя губы.
Кори отмечает, как по-хозяйски Джош прижимает к себе Вэя за талию.
Кори отмечает, что он отмечает слишком много того, чего отмечать не одобряется его религией.
Кори кивает Джошу.
Кори говорит:
-До вечера.
Разворачивается и уходит. Быстрым, почти спортивным шагом. Побелевшие от напряжения пальцы вцепились в лямку рюкзака.
Кори думает:
«И прости нам, Господи, грехи наши.»
Кори касается пальцами нательного креста и думает, что все будет хорошо. Осталось только зайти в церковь и помолиться. И его брат, с ним обязательно все будет хорошо. И Кори, он своими молитвами поможет ему.
И что-то такое, о чем Джош наверняка сказал бы:
«Хера с два.»
А Джош говорит:
-Откуда я знаю?
Вэй спросил его:
-Слушай, Джош, а твой брат тоже, что ли, гей?
И Джош пожал плечами. Откуда он знает? На тот момент ему плевать на Кори. На тот момент Джошу плевать на все, кроме неработающей зажигалки. Вэй протягивает ему свою и повторяет вопрос:
-Так гей или нет?
Джош прикуривает. Первая затяжка – это всегда нечто большее, чем просто наслаждение. Нечто сравнимое с оргазмом. С глотком воды, когда ты умираешь от жажды. С остановкой сердца человека, на груди у которого ты лежишь, слушая эти удары.
-Ты хочешь трахнуть моего брата, представляя, что это я? – Джош усмехнулся.
Усмешка у Джоша – неискренняя, в глазах – дьявольский огонек. Кори – его брат-близнец, но они давно уже перестали нормально общаться. Они убегали от пьяного отца в детстве, и это, пожалуй, единственное, что их связывает. Кроме того, конечно, что он живет с ним в одной комнате. Кори с ним. Джош с ним. Он ничего не знает о нем теперешнем, но и не хочет знать.
Вэй не отстает:
-А тебе никогда не хотелось… ну… переспать с ним?
Вэй подбирает слова, искоса глядя на Джоша. И все остальные, вся эта компания, собравшаяся после уроков, они все смотрят на Джоша. И Джош пожимает плечами снова. Джош не знает. Джош не хочет ничего знать.
-Да даже если бы и хотелось, - кто-то из этой компании, из этой толпы, усмехается. – Посмотри на этого братца, этого паиньку, он просто не может быть геем.
Джош оборачивается. Кто-то из этой компании, кто-то из этой толпы подал голос. Сказал свое веское «тяф».
-Ты, Джош, не трахнешь его, даже если очень захочешь. – Энжи ухмыляется, глядя Джошу прямо в глаза. – Твой брат не по зубам даже тебе.
Энжи Хэммет, его одноклассник. Энжи – это черные волосы до плеч, зеленые глаза, в трясине которых утонули почти все девчонки школы. Энжи – это сынок богатеньких родителей. Энжи – это пафосный имидж и привычка всюду совать свой графский нос. Энжи – если верить ему, то один из его предков был английским графом. Энжи Хэммет, он же – граф, он же – та еще сука.
Джошу хочется хорошенько врезать Энжи. Или трахнуть своего брата на его глазах. Или что-нибудь еще, только чтобы стереть эту ухмылочку с этого смазливого личика его одноклассника. Вэй обнимает Джоша, Вэю совсем не нравится, в какое русло перетек этот разговор. Но, если Джошу что-то взбредет в голову – проще приложиться лбом о стену, чем пытаться остановить его.
-Я смогу его трахнуть, - говорит Джош, щурясь.
И Хэммет хохочет, чуть запрокинув голову.
-Этого святошу? – Энжи качает головой. – Никогда, Джош, даже если он твой брат и ты знаешь все его слабые стороны – ты его не трахнешь.
Джош всерьез думает о том, чтобы трахнуть брата на глазах у графа. Джош всерьез хочет, чтобы Энжи Хэммет умер. Возможно, от перевозбуждения, когда будет смотреть на братьев, занимающихся сексом прямо перед ним.
Джош говорит:
-Трахну.
Граф улыбается шире.
Джош говорит:
-Спорим?
Несколько секунд Энжи смотрит на него. Удивленно приподняв брови. Энжи смотрит, а затем кивает, протягивая ему руку:
-Спорим. Если ты его соблазнишь, получишь две сотни баксов. Если нет – баксы платишь ты.
И Джош говорит:
-Идет.
Вэй морщится. Вэй обнимает Джоша сильнее. Ему совсем не по себе от этой затеи, но останавливать Джоша – самоубийство.
Вэй чувствует себя мучеником:
-И как ты это докажешь, Джош? Соберешь сперму своего брата в баночку, что ли?
Джош пожимает плечами, он еще не думал об этом.
-Зачем в баночку? – Хэммет хохочет снова. – Сними это на камеру, Джош. Потом покажешь.
Джош пожимает плечами – а теперь думать об этом и не придется. Вэй чувствует, что по сравнению с Кори он проигрывает, и ему хочется убить себя за то, что начал все это. И графа за то, что продолжил.
Вэй хочет трахнуть Кори тоже, Вэй хочет переспать с обоими близнецами – одновременно. Вэй кладет голову Джошу на плечо.
«Ебать,» - думает Вэй. Все, что он думает – укладывается в одно-единственное слово.

Щелк. Щелк. Щелк.
Глоток приторно-сладкого остывшего кофе на кухне за столом.
Джош сидит на стуле, поджав одну ногу и клацая новоприобретенной зажигалкой.
Джошу плюнуть бы на всю эту затею, на весь этот спор. Вот только не получится плюнуть.
"Ты хотел бы переспать со своим собственным телом?" - этот вопрос он прокрутил в голове раз триста за сегодняшний день с того треклятого момента, когда пожал графу руку.
Переспать с Кори. Со своим братом-близнецом. Заснять это на камеру. И в итоге получить двести баксов. Хотя, нет... Нет.
Получить нечто большее, чем просто секс со своим братом и две сотни долларов.
Получить нечто большее, как если бы ты трахал самого себя, только праведника.
Как если бы ты трахал свою "светлую" сторону и получал от этого ни с чем не сравнимое удовольствие.
Как если бы Иуда трахнул Иисуса. Или Иисус – Иуду. Джош не очень-то разбирается во всей этой католической дребедени.
Джош допивает свой остывший кофе и ставит чашку в умывальник. Он подходит к подоконнику, садится на него, закуривает и ухмыляется.
Отражение в оконном стекле ухмыляется ему в ответ.
На позапрошлый День рождения отчим подарил им с Кори видеокамеру. Пользовались ей максимум раза четыре, а в остальное время эта дорогая игрушка пылилась в ящике стола Джоша.
До сегодняшнего дня.
Кто бы мог подумать, насколько пригодится такой подарок от предков.
И, кто бы мог подумать, как незаметно видеокамера будет смотреться на полке с книгами, как раз между учебниками по литературе и истории Соединенных Штатов.
И, кто бы мог подумать, насколько Джошу придется по вкусу эта затея.


Во всем этом есть какой-то подвох, когда ты лежишь под одеялом, накрывшись с головой. Когда ты слышишь, как твой брат ходит по комнате. Как твой брат курит в окно. Во всем этом есть какой-то подвох, и ты это чувствуешь, и ты не можешь себе объяснить, что происходит.
Ты утыкаешься лицом в подушку, ты делаешь вид, что спишь. Ты спиной ощущаешь на себе взгляд брата. Ты вслушиваешься, как он ходит по комнате, чем-то шуршит и щелкает, как он снова курит, и думаешь про себя, что если мать или отчим спалят запах никотина, то убьют вас обоих.
Но ты молчишь. Ты молчишь, и делаешь вид, что давно спишь, даже тогда, когда он останавливается рядом с кроватью. Останавливается рядом с твоей кроватью. Вцепившиеся в край подушки пальцы немеют от напряжения, и ты вслушиваешься в тишину. Мучительную, отчаянную тишину, которую, как и накуренный воздух в комнате можно уже резать ножом.
Твой брат – он садится на край кровати. Осторожно, медленно – на край твоей кровати. Ты сжимаешь пальцы сильнее, не двигаясь, не шевелясь, замирая, вслушиваясь. Ты делаешь вид, что спишь, ты убеждаешь себя, что ты спишь – и что тебе все это снится. Где-то на краю сознания, ты все еще понимаешь, что это не так. И твой брат – он тоже это понимает.
-Кори. – ты слышишь его шепот, и невольно вздрагиваешь.
Ты поворачиваешь голову, пытаясь сказать ему, что ты хочешь спать. Что тебе завтра вставать рано. И что ему, вообще-то, тоже. И что если их услышат, то прибьют обоих – за пропахшую сигаретным дымом комнату.
Ты смотришь ему в глаза, и во всем этом есть какой-то подвох, и ты молчишь. Упрямо, усиленно сжимаешь губы, глядя ему в глаза. Краем сознания ты замечаешь, как он наклоняется – к тебе наклоняется. Ты не знаешь, как это получилось, не хочешь этого знать. Ты видишь себя со стороны – вас обоих видишь.
Похожие, как две капли воды, и он – твой брат, он наклоняется к тебе, и ты инстинктивно закрываешь глаза. Ты чувствуешь его губы на своих губах, и задыхаешься. Ты не знаешь, зачем это ему, но ты чувствуешь какой-то подвох. И ты упираешься ладонью ему в грудь. Отталкивая. Отстраняясь.
Как будто это поможет.
И твой брат, его глаза, эта усмешка на самом дне, ты ее видишь, ты знаешь, что здесь есть какой-то подвох, но тон его голоса – успокаивающий, тон его голоса слишком ласковый, слишком нежный, слишком братский, слишком любящий.
-Кори, ты что? Ты боишься?
И ты чувствуешь, ты видишь этот подвох, даже не зная, в чем он состоит, ты знаешь, что здесь есть какая-то фальшь. Ты смотришь ему в глаза, чувствуя, как трясутся руки, и все, что ты из себя выдавливаешь:
-Родители услышат.
И он улыбается. Твой брат – он улыбается, и огонек, на самом дне его глаз, этот дьявольский огонек, он предвещает неприятности.
И он говорит:
-Не услышат, если ты будешь потише стонать.
И ты даже не успеваешь ничего ему ответить – только стонешь ему в рот. Ты ничего не успеваешь сделать – но он уже сдергивает с тебя одеяло, и его рука скользит по твоему животу. Ниже. Подцепляя резинку трусов.
И ты говоришь:
-Джош, не надо.
Говоришь, стонешь ему в рот:
-Джош, не надо. Пожалуйста…
Ты просишь его перестать – подставляясь его руке, приподнимаясь, чтобы ему было удобнее. Подставляешься, подстилаешься, стонешь ему в рот, и у тебя перед глазами: этот дьявольский огонек в его глазах.
Здесь все еще есть какой-то подвох, но он сжимает пальцы на твоем члене, и ты хрипишь, выгибаясь ему навстречу. Ты все еще не веришь ему, но ты покорно раздвигаешь ноги перед ним. И он улыбается – и ты чувствуешь себя шлюхой.
Здесь все еще есть какой-то подвох, но тебе слишком нравится это. Сгорать от стыда, когда он рассматривает твое тело, разглядывает, поглаживая твои бедра кончиками пальцев. Тебе слишком нравится это – смотреть ему в глаза, задыхаясь от желания. И ты видишь себя со стороны. Вас обоих. Похожие, как две капли воды, и он трахает тебя. Ты смотришь ему в глаза, пока он трахает тебя, так медленно, так осторожно, так нежно, и ты извиваешься под ним. Стоная от боли. Стоная от наслаждения. Ты кусаешь его плечи.
Ты смотришь ему в глаза – и видишь со стороны вас обоих, и это возбуждает даже больше того факта, что в любой момент от твоих хрипов могут проснуться родители. Возбуждает даже больше того, насколько все это неправильно. Насколько все это под запретом.
И ты стонешь ему в рот – снова, кончая одновременно с ним. Лучше, чем можно было бы пожелать. И твой брат, он улыбается. Так же ласково, так же нежно – и огонек, этот дьявольский огонек на дне его глаз – разгорается.
Здесь все еще есть какой-то подвох.
Твой брат, он целует тебя в плечо, поднимается, и уходит, оставляя тебя не спать всю ночь. Оставляя тебя прокручивать эту сцену раз за разом в своей голове. Ты снова видишь себя и его – вас обоих со стороны, как вы трахаетесь. И твой брат, твой любовник, твой демон – он давно уже спит, а ты боишься пошевелиться. Так больно и стыдно от собственного возбуждения, и когда под утро ты, наконец, вырубаешься, все, что ты видишь – дьявольский огонек в его глазах.
Здесь все еще есть какой-то подвох, но о дьявольском красном огоньке видеокамеры ты узнаешь потом.
А пока ты просыпаешься за час до звонка будильника. Просыпаешься от того, что тебе снился твой брат – и он трахал тебя во сне. Просыпаешься от оргазма.
Хватаешь губами воздух, задыхаешься – и ненавидишь. Себя ненавидишь, и его тоже, просто за компанию.
Ты просыпаешься, вслушиваешься в спокойное, размеренное дыхание брата. Ты одеваешься в темноте, скомкано, как можно быстрее, как можно тише. Задница немного побаливает, ноет, как будто напоминая – это все не сон, Кори. То, что случилось сегодня ночью – не сон. Тебя передергивает, и все, чего ты хочешь – свалить. За окном еще темно, ты подхватываешь рюкзак и осторожно прикрываешь за собой дверь. Как можно тише, Кори, как можно незаметнее.
Ты сбегаешь по лестнице, спотыкаешься, врезаешься в отчима. Срывающимся голосом, ты врешь ему что-то о том, что тебе надо в школу сегодня раньше. Что-то о проекте, который ты делаешь. Что-то связанное с химией. Отчим смотрит на тебя как-то странно, нелепо улыбаясь.
Искусанную, всю в засосах шею, ты будешь рассматривать в туалете потом, а сейчас тебе надо как можно скорее смотаться из дома.
Пока не рассвело. Пока в церкви не так уж и много народу. Пока не проснулся брат. Пока не проснулся твой любовник.

Кори стоит на автобусной остановке, нервно оглядываясь по сторонам. Как будто ожидая, что его брат вдруг появится из ниоткуда. Кори не знает, зачем он Джошу. Кори не хочет этого знать.
Убеждает себя, что не хочет.
Когда тебе двенадцать, и твой брат спасает тебя от пьяного отца – ты думаешь, что вы никогда не расстанетесь. Когда тебе девятнадцать, и твой брат лишает тебя девственности – ты уже ничего не думаешь.
Кори никогда ни с кем не спал. Да что там, не спал – даже не целовался ни разу. Кори морщится при этой мысли. Ни разу – до сегодняшней ночи. Кори все еще не знает, зачем Джошу это надо было. Зачем он Джошу?
Кори прогуливает уроки, кажется, впервые в жизни. Кори заходит в церковь. В самый дальний угол. Где никто не сможет его разглядеть, где никто не сможет рассмотреть его позора. Кори встает на колени, и Иисус пялится на него с иконы.
«Прости меня, Господи», - думает Кори. – «Господи, я трахался со своим братом.»
У Кори дрожат руки – от волнения. От возбуждения. Когда Кори думает об этом, когда Кори вспоминает сегодняшнюю ночь, дьявольский огонек в глазах Джоша, у него горят щеки – от стыда. От возбуждения.
Кори стоит на коленях, глядя в глаза Иисусу на иконе, и у Кори стоит.
«Господи, прости», - думает Кори. – «Я поддался искушению дьявола.»
Кори трясется крупной дрожью, он закрывает глаза и видит перед собой Джоша – представляет перед собой Джоша так четко и ярко, что ему кажется, будто брат снова шарит руками по его телу. Жадно, ненасытно, возбуждающе.
Кори закусывает губу до крови.
«Господи», - Кори вздрагивает снова. – «Господи, прости, но мне понравилось.»

Джош просыпается минут за десять до будильника. Первое, что он делает - поворачивает голову в сторону кровати Кори.
Первое, что он хочет увидеть сегодня утром - то, как его брат, наверняка, не сможет выдерживать на себе его взгляд.
Как его брат, предмет их со графом вчерашнего спора, наверняка будет смущенно краснеть, сгорать от стыда при одном только присутствии Джоша.
Но, к разочарованию Джоша, постель его брата пуста. Нет и школьного
рюкзака Кори, и мп3-плеера, обычно лежащего на прикроватной тумбочке.
Значит, Кори решил пораньше смыться.
Значит, Кори решил пораньше смыться, чтобы не проводить это утро с Джошем.
И этому не нужны подтверждения, Джош прекрасно об этом знает.
И именно поэтому самодовольная ухмылка на губах Джоша Тэйлора становится еще шире.
Нет, нет... Он получил гораздо больше, чем предполагалось.
За несколько минут Джош одевается, подхватывает с пола рюкзак и сбегает вниз по лестнице.
- Сынок, а как же завтрак? - Матушка, тем временем, возится на кухне.
- Я не голоден, мам, - коротко отвечает Джош, застегивая куртку и проверяя карманы на наличие сигарет.
- Ты, как и твой брат, совсем испортите себе желудок, - жалуется матушка.
«Значит, Кори ушел уже давно», - отмечает про себя Джош.
- Господи, Джош... - Устало вздыхает матушка, завидев одного из близнецов уже в дверях. - Ну когда ты вынешь из брови эту гадость?
«Эта гадость» - так матушка говорит о пирсинге. «Эта гадость» - два острых серебряных шипа в правой брови Джоша.
- До вечера, мам, - не оборачиваясь, говорит Джош, как раз подбегая к школьному автобусу.
Про себя он отмечает, что срать он хотел на мнение матушки по поводу его внешнего вида.
Ровно как и вообще на чье-либо мнение.
Ровно как и на то, что в школьном автобусе запрещено курить.


- Джош... ты псих... - в шутку отпихивает его от себя Вэй, спиной прижатый к обшарпанной стене туалетной кабинки. Вэй задыхается и подставляет Джошу шею. Джош, конечно же, этим пользуется и на бледной коже Вэя появляется очередной засос.
- А тебя разве не возбуждает то, что нас могут здесь застукать? - Руки Джоша жадно шарят под футболкой Вэя.
На футболке красноволосого панка Вэя красуется вечный слоган Курта Кобейна - "Live fast - die young".
Вэй стонет Джошу в рот как раз в тот момент, когда звенит звонок, извещающий о начале первого урока.
Джош отстраняется, а Вэй буквально скулит и дергает его за рукав:
- Джош, подожди... К черту эту историю. Давай мы ее пропустим?
Бледные щеки Вэя горят неестественно-ярким румянцем. Меньше всего Вэю сейчас хочется отпускать Джоша Тэйлора и идти на урок истории США.
- Пошли, - Джош тянет его за руку, - потом я тебе это компенсирую. С процентами, - добавляет Джош и нарочно кусает Вэя за губу во время очередного поцелуя.
Вэй облизывается и, смирившись, плетется за Джошем к классу. Дверь закрыта, и Джош заглядывает через стекло: мисс Стоун что-то рассказывает ученикам, Роджер спит за своей партой, Энжи скучающе пялится в потолок, слушая плеер, Кэти треплется о чем-то со своими подружками. Кори… А Кори в классе нет.
- Джош, может, мы все-таки зайдем? - Вопросительно смотрит на него Вэй. - Или ты передумал и хочешь вернуться?
- Нет, детка. Мне нужно кое-что проверить. Если что - ты меня не видел. Ок? - И Джош быстрым шагом удаляется к выходу по пустому школьному коридору.
Вэй хмыкает, заходит в класс и тут же ловит на себе укоризненный взгляд мисс Стоун. Садится за свою парту и достает тетрадь.
Вэй знает, что он проигрывает Кори.
Но, лучше он не будет сейчас об этом думать.
Джош Тэйлор знал своего брата, Кори Тэйлора, уже 19 лет.
Знал и не знал одновременно.
Например, Джош не мог ручаться, как поступит и что подумает его брат в определенных ситуациях. А непроверенных джошевой задницей ситуаций, в которых он мог бы рассчитывать на Кори, оставалось много.
Но, в то же время, Джош мог ручаться за то, что Кори, его брату-близнецу, понравилось их сегодняшнее ночное развлечение.
Ровно как Джош мог ручаться и за то, что до прошлой ночи Кори еще ни с кем не трахался. Да что там не трахался - он даже на требовательные поцелуи Джоша отвечал как-то слишком застенчиво, слишком робко и слишком неуверенно, не то что шлюшный Вэй.
А Кори... Кори и вправду был святошей. Во всём.
И, поэтому, еще одной вещью, за которую Джош мог ручаться, было то, что вторым местом после школы, где он еще сможет найти своего брата, была церковь.
Кори, этот паинька, никогда раньше не прогуливал уроки. А сегодня он даже не появился на занятиях.
Джош сделал очередную затяжку, после выбросил окурок на асфальт, скептически осмотрев приоткрытые двери в церковь.


Кори закрывает глаза, надеясь, что это поможет ему сосредоточиться на молитве. Но, все, что ему представляется - это его брат, склонившийся над ним. Его демон. Его спаситель. Его убийца. Кори вздрагивает, машинально, ненарочно.
"Господи", - думает Кори, - "Прости меня."
Все, что он видит, даже с закрытыми глазами - это его брат, дьявольский, похотливый огонек в его глазах.
"Господи", - думает Кори, - "Прости нас обоих."
Все, что слышит Кори - это голос брата, приглушенным шепотом.
"Что же ты, Кори, неужели ты боишься?" Кори перетрясывает, он сцепляет ладони сильнее.
"Боже", - думает Кори.
Все, что он чувствует - это губы брата рядом с его ухом, хрипловатое дыхание у мочки, жадные, ненасытные руки, шарящие по его телу.
Кори вздрагивает, от отвращения к самому себе, от страха, от ненависти. От возбуждения. Кори вздрагивает, дергается в сторону, и эти жадные руки дергают его обратно. Прижимают к себе.
- Тише, Кори... Тише, мой маленький, - хрипит Джош ему на ухо.
Кори вздрагивает, Кори трясет - и машинально, он прижимается спиной к Джошу.
Джош... Он нашел его, Джош, он сидит рядом с ним, позади него. Джош, он обнимает брата за талию, Джош дышит ему в ухо. Джош, его чертов братец, его спаситель. Его убийца. Кори открывает глаза, и первое, что он видит - лицо Иисуса на иконе. Взгляд у Христа осуждающий, и Кори молит про себя:
"Господи, прости меня, Господи..."
Пальцы Джоша - на ширинке Кори, и последний хватает губами воздух.
Кори думает:
"Нет, Боже мой, нет."
Кори думает:
"Только не здесь."
Кори не хватает сил сказать вслух хоть что-нибудь, не хватает сил перехватить руку брата, которая пробирается ему в трусы, Кори смотрит в глаза Иисусу, и просит его:
"Пожалуйста, Господи, не дай этому свершиться."
Пальцы Джоша сжимают его член, и Кори задыхается, подставляясь брату.
- Тише, Кори, - шепчет Джош ему на ухо. - Посмотри на своего Иисуса, мой сладкий.
Кори хочет сдохнуть, Кори хочет провалиться - прямо в ад, прихватив с собой братца, Кори хочет, чтобы Джош не останавливался, никогда не останавливался.
- Твой Иисус, - голос у Джоша хриплый от возбуждения, - Он не трахался считай две тысячи лет, посмотри, как он тебе завидует.
Джош смеется Кори на ухо, продолжая ласкать пальцами его член, все более быстрыми движениями.
- Посмотри ему в глаза, Кори, - шепчет Джош.
И Кори послушно смотрит, готовый в эту секунду сделать все, что попросит его брат. Все, только бы он не останавливался, только бы не убирал руку, только бы, только бы...
Кори дышит хрипло и часто, Кори чувствует, как Джош улыбается ему в шею.
- Запомни, Кори, - Джош сжимает пальцы сильнее. - Теперь я - твой Иисус.
И Кори, закусив губу до крови, кончает в руку Джоша, Кори смотрит в глаза Иисуса на иконе. Кори кажется, что взгляд Христа выражает осуждение. Кори кажется, что взгляд Христа выражает зависть.
И Джош, Джош смеется Кори на ухо, хрипло и пошло:
- Теперь, Кори, - шепчет Джош. - Теперь я - твой Иисус.

Ты закрываешь глаза – ты открываешь глаза. Твой брат, он ведет тебя за руку, сжимая пальцы чуть повыше твоего запястья. И ты послушно идешь за ним – как лет шесть или семь назад, когда вы сбегали из дома от пьяного папочки. Ты идешь за своим спасителем, и он ведет тебя за руку. Через двери, сквозь парк – пятьсот метров до автобусной остановки.
Ты не спрашиваешь, куда он тебя ведет – тебе, по большому счету, плевать на это. У тебя все еще дрожат пальцы, и ты чувствуешь, как твой брат сильнее сжимает твое запястье. Как сколько-то-там лет назад, когда он уводил тебя из дома, где бушевал папочка-алкоголик. Ты смотришь на своего брата, на своего спасителя, на его бледное лицо, и, если бы не эта вечная полуусмешка на губах, тебе бы наверняка казалось, что ты смотришь на свое лицо, со стороны.
Он ловит твой взгляд и ухмыляется.
Твой спаситель, он говорит тебе:
-Застегни ширинку, Кори.
У тебя дрожат пальцы, молния жалобно лязгает. Тебе хочется упасть на асфальт, тебе хочется провалиться под землю. Прямо сейчас, тебе хочется попасть в ад, вместе со своим братцем.
Ты все еще не знаешь, зачем ему все это, но он обнимает тебя за плечи. Твой брат, твой спаситель, твой любовник, он обнимает тебя, и ты утыкаешься носом в его шею, вдыхая запах его одеколона с примесью табака. Тебя трясет, и он прижимает тебя к себе.
-Тише, - шепчет он тебе на ухо. – Маленький, ну чего ты?
Он касается губами твоего виска, твой брат, он прижимает тебя к себе, так же крепко, как делал это в детстве, и ты чувствуешь, как слезы подступают к глазам. Он все еще рядом с тобой. Он всегда будет рядом, как обещал, твой брат, он будет с тобой.
Твой брат, он приподнимает твое лицо, придерживая за подбородок двумя пальцами.
-Ну чего ты, Кори? – твой брат, он улыбается, глядя тебе в глаза. – Тебе же понравилось, а, малыш?
Твой брат, твой спаситель, твой любовник, он целует тебя на глазах у прохожих. Долго, осторожно, шаря языком у тебя во рту. И тебе нравится, черт возьми, тебе слишком это нравится. Ты видишь себя со стороны, свои прикрытые глаза, и твой брат, он прижимает тебя к себе, и рука твоего брата поглаживает твою задницу.
Ты видишь Иисуса Христа, его взгляд с иконы, и тебе хочется показать ему средний палец. Любимый жест Джоша, любимый жест твоего спасителя.
Твой брат, он отстраняется, он смотрит на тебя.
-Пойдем домой? – твой брат, он улыбается.
Но ты мотаешь головой, тебе хочется прижаться к нему. Тебе хочется спрятаться, тебе хочется провалиться. Тебе хочется раствориться в нем, в своем близнеце.
-Джонни уйдет только после двух, - выдавливаешь из себя ты.
Джонни – ваш отчим, который утром весьма выразительно глянул на засосы у тебя на шее. Джонни, неплохой, в общем-то, парень, тебе не хочется его видеть, и уж тем более объяснять, почему вы не в школе. Тебе вообще никого не хочется видеть. Только стоять так, обнимая брата за шею. Только провалиться вместе с ним.
Только бы никто ничего не узнал.
-Значит, пойдем в школу, - хмыкает Джош.
Твой брат хмыкает, вновь хватает тебя за руку, чуть повыше запястья. Твой брат, он ведет тебя к автобусной остановке, и тебе кажется, что все это уже где-то когда-то было. Но, по большому счету, тебе наплевать, где и когда.

Иногда это случается, когда блевать хочется от ситуации и пятой подряд сигареты.
Иногда это случается, когда дохнуть хочется от того, что кто-то не рядом, и когда все больше и больше крепнет уверенность, что этот кто-то сейчас трахается. Этот кто-то сейчас трахает собственного брата.
Иногда любимую шлюшку променивают на что-то новое.
Вэй откидывает очередной окурок в сторону. У Вэя сейчас математика, на которой Вэя нет. У Вэя сейчас школьный двор, где он прикуривает очередную сигарету. Домой ему нельзя. Дома – вечно пьяная мать, ругается с недавно освободившимся братом. Три недели назад его дорогой старший брат вышел из тюрьмы. Вэю хочется проблеваться, его братец-уголовничек, который поколачивал его в детстве, он вновь вернулся домой. Обшарпанный дом, где Вэй предпочитает не появляться вообще, стал похож на публичный. Какие-то девочки, шлюховатые мальчики, пьяные крики матери со второго этажа.
Брата скоро опять посадят, Вэй в этом уверен. А пока надо держаться, пока надо стискивать зубы и терпеть.
Вэй заходится в приступе кашля. Вэй понимает, что постоянно смотрит на школьные ворота. Вэй не надеется, что Джош вернется в школу. Вэй просто хочет вернуть все назад и прикусить себе свой пропирсованный язык в том моменте, когда у него возникло желание спросить у Джоша про его брата.
Вэй проигрывает. Вэй безбожно проигрывает. Вэй безбожно влюблен в Джоша, и поэтому он проигрывает.
Вэй, он сделал из себя шлюху, он подстилался под Джоша, он был готов сделать для него все. Вообще все, абсолютно все, что Джош попросит. Он и сейчас готов. Вэй смотрит на школьные ворота – Джош наверняка сейчас трахается с Кори.
По большому счету, между Вэем и Кори нет никакой разницы. Вот о чем сейчас думает Вэй: Кори точно так же зависит от Джоша, как и сам Вэй.
По большому счету, Вэй отлично понимает Кори.
Только то, что Вэй его понимает, не отменяет его ненависти к брату Джоша. Ненависти и ревности. Вэй тушит носком кроссовка очередной окурок, сплевывая себе под ноги. Кори – такой паинька, такой святоша, Вэй и сам бы его с удовольствием трахнул.
Короткая ухмылка. Своеобразный сэндвич – снизу Кори, сверху Джош. А сам Вэй, вместо котлетки, посередине. Между ними. Трахаясь с ними обоими. Предел его эротических мечтаний.
Вэй хочет трахнуть Кори, пожалуй, ничуть не меньше, чем задушить его. Вэй хочет – но, какое кому дело до того, что хочет Вэй?
Ведь, по большому счету, с желаниями Кори тоже никто не считается. Вэй думает о том, что «никто» здесь, в его мыслях – обозначает Джоша, и что Кори наверняка бы сейчас согласился. С ним, с Вэем, согласился.
Вэй думает о том, что Джош по-своему любит их обоих. По-своему любит их обоих – здесь это обозначает: «любит трахаться с ними». Вэй усмехается про себя, доставая очередную сигарету из пачки. Ведь Кори, как и Вэй, так же зависит от Джоша. Только Вэй более наглый – и более шлюха.
И Вэй улыбается. Вэй снова уверен в том, что Джош развратит своего брата – и вернется. К нему, к Вэю, вернется. Вэй думает, что Джош не может не вернуться к любимой шлюхе. Джош слишком привык к тому, что Вэй рядом. К тому, что Вэй всегда готов подстелиться под него. К коротким сценам ревности и быстрому сексу в перерыве между уроками.
И Вэй улыбается.
Вэй думает: «Прости Кори.»
Вэй думает, что если он все-таки трахнет Кори, то сделает это как можно нежнее.
И так до следующего урока - сигареты и самокопание. Химия... Гребаная химия, которую Вэй пропускает здесь, в "уличной курилке", пялясь на школьные ворота.
И так до тех пор, пока в поле зрения не появляется Джош Тэйлор со своим братом-паинькой - Кори Тэйлором.
Но, Вэю плевать на то, что Джош вернулся не один. Вэю плевать на то, что вокруг, в общем-то, полно посторонних. Вэю на все это сейчас плевать. Он просто подбегает к Джошу, не обращая внимания на съехавший с плеча рюкзак, и виснет у него на шее. Он просто накрывает рот Джоша поцелуем прежде, чем тот что-либо успевает сказать. Вэй просто целует Джоша Тэйлора. Его Джоша.
Его Джош, он обнимает Вэя за талию, прижимает к себе и улыбается сквозь поцелуй. Ни он, ни Вэй, кажется, не обращают внимание на стоящего рядом бледного Кори. Вэй замечает засосы на шее Кори только тогда, когда отстраняется от Джоша, чтобы отдышаться. Он хочет, черт подери, как же он хочет Джоша.
- Ну? - Вэй смотрит на шею Кори, затем обводит указательным пальцем контур губ Джоша. - Надеюсь, ты заснял то порно, м? - Вэй улыбается правым уголком рта.
Почувствуй себя шлюхой, Кори.
Почувствуй...
Чувствуешь?
- А тебе так хочется его посмотреть? - Джош прижимает Вэя к себе плотнее.
Вэй вздрагивает от почти болезненного возбуждения, прижимаясь к Джошу.
Почувствуй себя шлюхой, Кори.
Побудь в проигрыше.

Кори делает шаг назад. Кори переводит взгляд с Джоша на Вэя. Обратно. Обратно. Кори делает шаг назад, судорожно сглатывая. В голове у Кори – судорожный поток мыслей. Кори хочет провалиться, прямо здесь, прямо сейчас, именно в эту секунду, Кори хочет попасть в ад.
Прямо сейчас, Кори хочет сдохнуть.
Джош смотрит на Вэя, Вэй смотрит на Джоша. И этой парочке, этим двум обжимающимся ублюдкам, по большому счету, плевать на реакцию Кори.
Кори делает шаг назад.
И в следующую секунду, Кори бежит, не разбирая дороги. Мимо этой гребаной парочки, сквозь двери, по коридору. Звук его шагов, эхом отражается от стен и дверей, и Кори, задыхаясь, залетает в школьный туалет. В школьный сортир, разрисованный граффити, Кори опирается руками о раковину, дыша тяжело и часто.
Ублюдок Вэй. Ублюдок Джош. Вам когда-нибудь хотелось сдохнуть?
В заляпанном зеркале отражается бледное лицо Кори. Искривленная усмешка, мутные глаза. Посмотри на себя, Кори, почувствуй себя шлюхой.
В заляпанном зеркале отражается бледное лицо Джоша. И Кори оборачивается, задыхаясь от ненависти. От ненависти, ревности и возбуждения.
По большому счету, эффект от этих чувств все равно один.
-Хочешь, чтоб я отдал эту запись кому-то из своих друзей? – Джош усмехается, прислоняясь спиной к стене.
Затылком к холодному кафелю. Глядя брату прямо в глаза. Глядя Кори прямо в глаза.
И Кори говорит ему:
-Не смей. Не смей, слышишь?
У Кори пересыхает в горле. Джош смотрит ему в глаза. Пальцы Джоша сжимают пряжку ремня.
-Хочешь, я покажу им это прямо сейчас?
У Кори пересыхает в горле.
-Нет, - голос Кори, он глухой, хрипловатый.
Голос Кори, по мнению Джоша, он даже возбуждающий. Джош смотрит брату в глаза. Да, пожалуй, именно возбуждающий. Именно такой, именно сейчас. И Джош улыбается.
-Тогда отсоси у меня, - тон у Джоша – повелительный. Приказом. Порывом. – Здесь и сейчас.
Кори думает: «Пошел в жопу, братец.»
Кори думает: «Я ведь даже не умею…»
Кори молча подходит.
Здесь и сейчас – в сортире школы. Здесь и сейчас – когда сюда в любой момент может кто-то зайти, Кори опускается на колени перед братом.
Это называется: почувствуй себя шлюхой. Здесь и сейчас – слышишь, Кори? – почувствуй.
Кори рывком дергает молнию на ширинке брата. Джош закрывает глаза. Чувствуешь, Кори? Чувствуешь?
Здесь и сейчас – Джош задыхается, хватая губами воздух, дергая бедрами. Пальцы Джоша – на затылке брата, пальцы Джоша придвигают Кори ближе. Заставляют Кори взять в рот глубже.
-Осторожнее, малыш, - голос Джоша такой же хриплый.
Здесь и сейчас – чувствуешь, Кори? Чувствуешь?
Кори думает: «Пошел в жопу, братец.»
Кори делает братцу минет, стоя на коленях в школьном сортире. Джош кончает ему в рот, прикусывая губу.
Кори встает, Кори отходит. Откашливается. Отплевывается. Кори возбужден так сильно, что это приносит боль. Несколько глотков холодной воды, которая должна освободить глотку от привкуса спермы брата. От отвратительного привкуса.
-Ненавижу тебя, - хрипит Кори, глядя на брата в отражении зеркала.
Они похожи, как две капли воды.
-А я тебя люблю.
Джош улыбается, Джош подходит к Кори и обнимает его со спины. Пальцы Джоша сцепляются замком на талии брата.
И Кори говорит:
-Что?
Серо-зеленые глаза брата, дьявольские огоньки, точь-в-точь такие же, как и у самого Кори.
-Я тебя люблю, - спокойно повторяет Джош.
И Кори оборачивается.
-Ты моя девочка, - Джош смеется, толкая брата в грудь. Затылком о холодный кафель. – Моя любимая шлюшка.
Чувствуешь, Кори? За Джошем захлопывается дверь, Кори сползает на пол. Чувствуешь, чувствуешь?
Кори думает: «Пошел в жопу, братец.»
Джош улыбается, выходя из сортира, Джош обязательно пойдет.
Но только вместе с Кори.
После того, как Кори вволю надрочится в туалете. Задохнувшись от возбуждения, прижимаясь спиной к холодной стене – холодному кафелю, отражение Джоша мастурбирует в туалете. Отражение Кори улыбается.
Надпись, сделанная черной краской на стене школьного сортира – «Save me», забрызгана спермой. Это как если бы Иисус трахал Иуду. Как прикуривать мокрыми спичками. Как дрочить на собственную фотографию. Как бежать с закрытыми глазами – когда ты не знаешь, в какой момент натолкнешься на стену. Как будто кончать посреди людной улицы. Как будто Кори встает, застегивая ширинку – словно ничего не случилось.
Кори смотрит на запачканные пальцы. Его религия не одобряет рукоблудия. Инцеста, впрочем, не одобряет тоже.
Кори моет руки под краном. В зеркале отражается его бледное лицо. Отражение Кори – отражение Джоша. Хорошая версия, плохая версия. Кори ухмыляется, ему хочется, чтобы его ухмылка была похожа на ухмылку Джоша.
Получается еще более плохая версия первой плохой версии, и все, что делает Кори – смеется.
Это как если бы Иисус трахнул Иуду, грубо, жестко, и без смазки, а наутро Иуда бы попросил его: сделай это еще раз.
Надпись, сделанная черной краской на стене школьного сортира – «Save me», забрызгана спермой, дважды.

Вэй сжимает губы, глядя Джошу вслед.
Кори дергается, Кори убегает – почему-то убегает в школу. А Джош вновь променивает любимую шлюшку. Как только Кори убегает, Джош отстраняется от Вэя.
Джош может сколько угодно говорить, что ему плевать на своего брата. Ненависть – такая особая форма любви.
Вэй сжимает губы, Вэй может сколько угодно убеждать себя, что Джош все равно вернется, к нему, к Вэю вернется. Но, в данный момент, Вэю хочется сдохнуть. Вэю хочется прихватить близнецов с собой.
По большому счету, они трое всего лишь дети.
По большому счету, они просто заигрались.
Вэй тоже заигрался. Прислоняясь спиной к стене, в нескольких дюймах от двери школьного сортира, Вэй закрывает глаза.
Вэй слышит, как хрипит Джош:
-Осторожнее, малыш.
Вэй думает о том, что Джош никогда не называл его, Вэя, так.
«Малыш,» - думает Вэй. – «Как глупо.»
В мыслях Вэя проскальзывают нотки ненависти. Нотки ревности. Нотки возбуждения, столь сильного, что оно причиняет боль.
Вэй слышит, как дышит Джош – тяжело и часто, с хрипами, и как причмокивает Кори, Вэй закрывает глаза. Вэй не хочет этого видеть, но, он все равно будет видеть их. Представляя каждую мелочь: бледное лицо Кори, этот его взгляд побитой собаки, и кривая улыбка Джоша в момент экстаза.
Вэй слышит, как хрипло дышит Джош.
Вэй слушает.
Когда Джош выходит из сортира, распахивая дверь, первое, что он видит – лицо Вэя. Неестественно бледное, полуприкрытые глаза, закусанные губы.
Когда Джош выходит из сортира, распахивая дверь, и тут же захлопывая его, оставляя братца дрочить в одной из кабинок, все, чего хочет Джош – трахаться.
Вэй вздрагивает, открывая глаза. Вэй смотрит на Джоша, и Джош, он усмехается, глядя в упор на Вэя.
-Подсматриваешь? – шепот у Джоша хриплый.
Вэй сглатывает, шепот у Джоша возбуждающий.
-Я не…
Вэй не успевает договорить. Вэй не успевает оправдаться. Вэй не успевает выдохнуть, когда Джош впивается в его губы. Этот жадный рот, пальцы Вэя вцепляются в край футболки Джоша, этот жадный рот, и как Вэй мог забыть об этом.
Джош тащит Вэя за руку по коридору. Тащит силой, и Вэй едва успевает за ним, задыхаясь от возбуждения.
Вэй думает: «Вот, чем надо заниматься во время уроков.»
Джош тащит Вэя за руку, силой, как можно быстрее. Джош тащит Вэя на школьный двор, там, где их никто не увидит еще как минимум минут двадцать. Джош целует его, Джош кусает его, и Вэй послушно подставляется. Как в самый первый раз, судорожным, пьяным подростковым возбуждением. Как в самый последний раз, шлюховатый Вэй отвечает на поцелуи Джоша Тэйлора.
Джошу всегда мало, Джош всегда хочет еще, как мог Вэй забыть об этом.
Вэй думает: «Прости, Кори.»

А ты думаешь: «Нет.»
Впиваешься взглядом в спину своего брата, и повторяешь себе: «Нет.» Впиваешься взглядом в спину своего брата, и молчишь. Никого не интересует, что ты там думаешь, и уж тем более, что ты говоришь.
Это как если бы Иисус, переспав с Иудой, вошел во вкус, перетрахав всех остальных апостолов.
Ты все еще не куришь – ты никогда не курил, но, натягивая джинсы, вставая с пола загаженного школьного сортира, все, что тебе хочется – сигарета. Единственное, в чем ты нуждаешься – дым, отравляющий легкие. Ты закрываешь глаза, и все, что ты продолжаешь видеть – твой брат.
Твой брат, с его самодовольной ухмылочкой, он сидит у тебя в голове, он говорит с тобой даже тогда, когда его нет рядом.
Брат говорит тебе: «Самое лучшее после секса – сигарета.»
Ты физически чувствуешь, как голос брата в твоей голове перекатывается от затылка ко лбу. А потом – обратно. Звуковые волны, они стучат в висках и требуют порции никотина. Все, что тебе хочется – убить своего брата, и себя заодно. Ты поднимаешься с грязного пола школьного сортира, и думаешь, что сначала можно все-таки покурить.
Попробовать на вкус, как это – курить.
Попробовать так, как это делает он.
Твой брат. Твой спаситель. Твой убийца.
Это все то, что не одобряет твоя религия. Все то, что ты не одобряешь. Все то, что тебе так необходимо – просто сделать это.
Почувствовать на своей шкуре.
Ноги у тебя подкашиваются, и ты думаешь только о том, чтобы в курилке – школьном дворике – кто-то был. Надеешься, что там будет кто-то, у кого ты сможешь стрельнуть сигарету. Это будет выглядеть забавно, - вот, что ты думаешь.
А потом ты спускаешься по ступенькам, сворачиваешь за угол, в местную курилку для учеников старших классов, и все, что ты думаешь: «Нет.»
Ты впиваешься взглядом в спину брата. Ты видишь себя со стороны, ты видишь своего брата, и тебе хочется сдохнуть, потому что он целуется с этим ебаным красноволосым панком – Вэем. Ты только что отсосал у него, а теперь он сосется с кем-то еще.
Это как если бы Иуда повесился от ревности.
Ты даже не можешь пошевелиться. Тебя словно пригвоздили к асфальту, и все, что ты можешь – смотреть, наблюдать, как пальцы брата жадно шарят по телу этого ублюдка. Этот ублюдок, этот Вэй, он смотрит на тебя и ухмыляется.
Твоя религия этого не одобряет, но тебе хочется его убить сейчас, этого Вэя.
Это даже не ревность. Ты даже не знаешь, как описать это чувство. Ты даже не хочешь его описывать, да и все, что ты хочешь – просто свалить. Съебаться, хлопнуть дверью, или не хлопнуть – потому что хлопать, в общем-то, нечем; убежать, не видеть этого, стереть из своей памяти к чертовой матери.
И ты чувствуешь, как это, когда у идеальной шлюхи появляется претензия на чувство собственничества.
И ты слышишь – или тебе кажется, что ты слышишь – как этот красноволосый уебок стонет, как он стонет в рот твоему брату.
И ты видишь – ты видишь себя со стороны, и сам над собой смеешься.
И ты хочешь сдохнуть.
Но все, на что тебя хватает – просто смотреть, как пальцы брата пробираются под пряжку ремня Вэя.
Вэй беззвучно шевелит губами, продолжая ухмыляться.
Вэй говорит:
-Прости.
Беззвучно, Вэй продолжает ухмыляться, ты смотришь на его губы, а Вэй говорит тебе:
-Прости, Кори.
Тебе хочется сдохнуть, тебе хочется
Но все, на что тебя хватает – просто смотреть, как пальцы брата пробираются под пряжку ремня этого парня.
Ты просто смотришь, как твой брат расстегивает ему ремень. И как Вэй, все так же, не разрывая поцелуя, искоса смотрит в твою сторону.
Твой брат стоит к тебе спиной, твой брат тебя не видит, но тебе кажется, что он делает все это исключительно ради тебя. Такой театр для одного зрителя.
Твой брат, он расстегивает Вэю ремень. Пуговицу. Молнию.
Ты сжимаешь кулаки настолько сильно, что у тебя побелели костяшки. Ты задыхаешься. Ты задыхаешься почти как этот ублюдочный красноволосый панк, когда твой спаситель, твой братец, твой убийца, когда он начинает ему дрочить.
«Прости, Кори…» - ты слышишь голос Вэя, этого шлюховатого ублюдка у себя в голове.
«Смотри, Кори...» – ты слышишь голос брата у себя в голове, и на какое-то мгновение тебе даже начинает казаться, что ты слышишь, как он шепчет тебе это на ухо. Они оба шепчут тебе – Вэй касается губами мочки твоего правого уха, Джош – левого.
«Прости, Кори.»
«Смотри, Кори.»
Тихо. Немного хрипловато.
Ты не прощаешь. Но ты смотришь.
Ты, его шлюха, смотришь, как другая шлюха твоего брата кончает ему в руку. А ты задыхаешься. От злости. От возбуждения. От того, что понимаешь - ты хочешь быть на месте этого гребаного Вэя.
Ты хочешь, чтобы Джош сейчас дрочил тебе так, как только что дрочил ему.
И чтобы потом Джош трахнул тебя прямо в школьном дворике, как собирается трахнуть этого красноволосого уебка.
Ты знаешь - Джош его трахнет.
Ты понимаешь это по лихорадочным движениям его рук, по его хрипловатому дыханию. Ты понимаешь, что того отсоса в сортире ему было мало.
Ты понимаешь, что готов провалиться сквозь землю. Но, все, что ты делаешь - резко разворачиваешься и уже в следующую секунду бежишь прочь. Через школьные ворота, по тротуарам, сквозь парк – и дальше.
Бежишь и думаешь: "Ненавижу".
Бежишь и думаешь: "Пошел в жопу, братец".
Бежишь и думаешь все то, что думать не одобряет твоя религия.

Это как если ты понимаешь, что делаешь что-то кому-то назло. Делаешь и получаешь от этого ни с чем несравнимое удовольствие. Назло кому-то и ради себя одновременно. Два в одном.
Все, чего тебе хочется - угодить Джошу. Стереть собой из его памяти тот факт, что всего каких-то десять минут назад Кори, этот его гребаный брат, отсасывал ему в сортире.
И ты угождаешь. Ты позволяешь Джошу себя трахать здесь, у исписанной граффити кирпичной стены, посреди бела дня. Обнимаешь его за шею, отвечаешь на его поцелуи - так нежно, как только умеешь.
Ты знаешь, ты убеждаешь себя - Джош твой. Даже при всем количестве его шлюх, Джош - твой. Только твой и ничей больше. И что после каждой своей очередной шлюхи он все равно возвращается к тебе. Может, у него такая своеобразная форма любви - в этом ты неуверен. Ты неуверен в том, любит ли он тебя вообще. Хотя бы на грамм. Хотя бы на одну сотую грамма. Но, ты и не хочешь быть в этом уверен. Ты вообще не хочешь думать на эту тему, тем более - сейчас. Все, чего тебе хочется, чтобы Джош Тэйлор был рядом. Чтобы ты так же задыхался от удовольствия, как сейчас. Чтобы он заглушал поцелуями твои стоны, как сейчас. Чтобы он грубо припечатывал тебя спиной к шершавой стене, как сейчас.
И Джош, он доводит тебя до сумасшествия. Секс с Джошем - это что-то, что намного круче любого расширителя сознания. Это круче алкоголя, круче наркотиков. Быть может потому, что ты его, в общем-то, любишь. Быть может потому, что ты ради него, в общем-то, до сих пор живешь.
Это когда ты хрипло и часто дышишь, когда в висках бешеным ритмом стучит кровь, а голова идет кругом. Это когда ты кончаешь на выдохе за пару секунд до того, как кончает
Джош. Когда ты вздрагиваешь в его объятиях и ощущаешь, как он целует твои покрасневшие искусанные губы. Именно в такие моменты ты знаешь - Джош Тэйлор твой. И ничей больше.
А потом он отстраняется и говорит, что ему надо идти. И он - уже не твой. И он - ты смотришь ему вслед, - и он уходит. Он закуривает сигарету находу и не оборачивается.
И тогда, в этот самый момент, ты знаешь только то, что хочешь думать, что он вернется.

Кори бродит по городу до позднего вечера. Кори шарахается от случайных прохожих, неоновых вывесок и вибрации на сотовом. Звук на мобильном телефоне Кори – отключен. Кори в очередной раз вытаскивает сотовый из нагрудного кармана рубашки. Восемь пропущенных звонков, три непрочитанных сообщения. Телефон моргает, мигает подсветкой. Матушка вызывает.
Кори говорит:
«Прости, мам.»
В девятый раз за этот вечер, Кори не отвечает на звонок, убирая телефон обратно.

Вэй, он сидит на скамейке в безлюдном парке. Вэй, он в очередной раз сбежал из дома. Вэй, он обрывает сотовый Джоша. Щелчок зажигалки. И очередной длинный гудок, в котором можно утонуть.
Чертов Джош, какого хера он его игнорирует?
Полчаса назад Вэй подрался со своим братом. С этим уголовником. Вэй, у него до сих пор кровоточит губа, и фильтр сигареты в крови, в полутьме он кажется испачканным черной краской. Перебитые костяшки пальцев сжимают сотовый.
Ебаный сотовый, ебаный Джош.
Все, о чем думает Вэй: «Какого хера?!»
Полчаса назад, его братец, он рылся в комнате Вэя. Он рылся в вещах Вэя. Его братец, этот уголовник, этот ебаный наркоман. Вэй знает, Вэй помнит, как это. Расширенные зрачки и синяки на внутренней стороне локтя.
Его братец, этот ебаный наркоман хотел пиздануть у Вэя деньги.
Вэй сплевывает себе под ноги кровью.
Этот его братец, он ебанул Вэя по роже. Сразу же, без каких-либо вопросов. Вэй думает об этом, и его начинает трясти. От злости, от холода. От того, что Джош, этот ебаный Джош, до кучи, он не берет трубку.
Еще одна sms. Еще несколько длинных гудков. Домой сегодня Вэю нельзя. Дома – пьяная мать, и Вэй уверен, что ей попадет от брата тоже. Вэю даже не жаль ее, Вэю не жаль себя. Вэй комкает в ладони окурок. Ожог на ладони – одним больше, одним меньше. Какая, к черту, разница?
Вэй хочет зашвырнуть мобильник в мусорную кучу, только бы не слышать очередной длинный гудок. Только бы не набирать этот ебаный номер раз за разом. Чертов Джош. Какого, какого хера?
Вэй, в своих мыслях он срывается на крик.
Вэй, у него дрожат пальцы, когда начинает мигать подсветка сотового. Вэй, надежда на его лице мгновенно сменяется раздражением. Что, черт дери, нужно от него Хэммету? Дрожащие пальцы машинально нажимают кнопку «ответить».
-Привет, Тонсон, - говорит граф. – Приходи, а? Скучно.
В этом – весь граф.
Граф говорит: «Скучно», думая, вероятно, о том, что к нему побежит каждый, тихо млея от его голоса. Побежит, истекая слюной. Побежит, истекая кровью – в случае Вэя.
Вэй вырубает телефон одним нажатием кнопки. В этом – весь граф, он думает, вероятно, о том, что Вэй тоже побежит к нему.
Вэй, он закуривает очередную сигарету. Просто промолчать, просто проигнорировать. Вэй, сейчас у него нет выбора, и, даже если граф об этом не знает, он позвонил с этим предложением очень удачно. В этом – весь Энжи Хэммет, которому просто скучно. Просто сука граф, которому хочется трахаться.
Вэй, он встает, прикидывая, как пройти к его дому.
Просто проигнорировать, просто вдохнуть дым в очередной раз. Еще один длинный гудок – или его отсутствие, сегодня нет никакой разницы. Вэю не интересно, чем занимается Джош. Возможно, просто потому, что Вэй знает – Джош трахается со своим братиком. Возможно, именно потому Вэй не звонит Джошу на домашний.
Такой своеобразный пидорский этикет.
Возможно, Вэй просто ничего не хочет знать о пидорском этикете.
Вэй, он собирается просто напиться до чертиков в доме у Энжи Хэммета. Там всегда полно дорого алкоголя, наркотиков, и мальчиков. Девочки-мальчики, сука граф, в этом весь он: всегда вовремя.

Когда Кори заявляется домой, пытаясь попасть ключом в замок, дверь распахивается сама собой. Пальцы у Кори дрожат, Кори промок до нитки. Погода на улице – отвратительная, промозглый ветер, холодный дождь каплями на лицо.
Кори думал, что пройтись – это хорошая затея.
Кори думал, хотя, теперь он считает это занятие бесполезным.
На пороге стоит мать, сердито глядя на Кори.
-Где ты был? – вопрошает матушка. – Уже одиннадцатый час.
«Или двенадцатый,» - думает Кори.
Но, в действительности, никому нет дела до того, что ты там думаешь.
-Да, Кори, где тебя носило? – в холле первого этажа стоит Джош. Сегодня брат-близнец Кори – это дьявольская ухмылка, скрещенные на груди руки и неуловимый запах секса. Впрочем, возможно, Кори ошибается в своих ощущениях. – Мы за тебя волновались, братик.
Кори молчит. Кори сжимает побледневшие, искусанные губы, и мать втаскивает его в дом за руку. Кори не сопротивляется – не видит смысла.
-Какого черта, Кори? – мать начинает злиться. – Мы звонили тебе весь вечер, почему ты не отвечал?
Матушка разглядывает Кори, весь вид которого выражает поражение. Самому себе поражение, белый флаг перед действиями своего брата.
Кори поднимает глаза на Джоша. Сегодня ему хочется поменяться с братом местами.
-Тебе в душ надо, - выдыхает мама. Кажется, она, наконец, успокоилась. – Горячий душ, ужин, и под одеяло.
-Да, Кори, - ухмыляется Джош. – Под одеяло, и побыстрее. Ты такой усталый, брат, может, помочь тебе?
Кори молчит, Кори ничего не отвечает. Кори не видит смысла что-либо говорить. Все, что хочется Кори – свернуться клубком под тонким одеялом. Не прислушиваясь к равномерному дыханию брата. Не думая, что Джош затеет завтра. Не думая, чем все это закончится.
Кори думает, что закончится все плохо.
Какое кому дело, что там думает Кори?
Кори разувается, его ботинки, кажется, тоже можно выжимать. Кори в мокрых носках проходит по холлу – к лестнице, ведущей на второй этаж. Кори проходит мимо матушки, так ничего и не говоря ей. Кори проходит мимо брата.
И Джош, он хватает его за руку. Джош, он крепко сжимает пальцы на руке Кори – чуть пониже локтя. Чуть повыше запястья. Кори оборачивается.
Взгляд Кори – взгляд побитой, перепуганной собаки.
-Будь осторожнее там, да, братик? – говорит Джош.
Говорит, и отпускает его руку.
Несколько секунд Кори смотрит на него, а потом, не отвечая, поднимается на второй этаж. Ванная комната, горячий душ, перепутанные мысли – вот что его ждет.
Их мать, судя по восхищенному выражению ее лица, она искренне тронута этой братской заботой. Какими бы они не были разными, они так любят друг друга – вот о чем она думает.
«Прости, мам,» - думает Кори. – «Но у нас с Джошем очень странная любовь.»
Джош бы расхохотался. Джош бы сказал: «Какая к черту любовь?» Джош бы сказал: «Это всего лишь секс.»
Во всяком случае, Кори так думает.
Кори захлопывает за собой дверь ванной и скидывает мокрую одежду прямо на пол.
Никому нет никакого дела до того, что он там думает.

@темы: ориджинал, не закончено

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Считалка.
Фэндом: Святые из Трущоб.
Рэйтинг: детский.
Дисклэймер: мои - только тапки, в меня же летящие.
Sound: Blue Octoner - A Quiet Mind.

Считалка.

Это такая игра. Ты не считаешь овец или проезжающие машины, или, в нашем случае, сколько ублюдков мы застрелили уже на этой неделе. Никаких телефонных столбов или цифр твоего нового номера сотового, впрочем, номера ты не запоминаешь никогда - этим все равно страдает Коннор.
Это просто такая игра.
Ты просыпаешься утром и морозишь какую-нибудь глупость, просто, чтоб он улыбнулся. Он смеется, ты доводишь его просто до истерики, а потом тебя переклинивает, и ты зацеловываешь его улыбку. Коротко, быстро, жадно, отстраняешься, смотришь ему в глаза, убеждаешься, что ему это нравится, и целуешь снова.
Снова и снова.
Ты считаешь: раз. Ты считаешь: два. Ты считаешь: три.
Дешевые мотели, где простыни пахнут спермой и хлоркой, когда Коннор просыпается от собственного крика, и ты обнимаешь его, так крепко, как в детстве.
Ты шепчешь, уткнувшись носом ему в висок. Шепчешь, что все хорошо. Что ты будешь рядом - всегда. Ты не знаешь, что ему снится, он никогда тебе не рассказывает, но когда ты обнимаешь его, ему становится легче.
Это твой брат, и это такая игра, ты смотришь ему в глаза и улыбаешься.
Эти ваши звонки посреди дня, привет из другой жизни. Перед заданием, ты улыбаешься, отправляешь текстовое сообщение.
Ты считаешь: раз.
Когда ты стреляешь, ты не думаешь, что спасаешь мир, тебе плевать на мир по большому счету. Плевать до тех пор, пока Коннор рядом, пока у тебя на губах остается его вкус, и ты облизываешься инстинктивно, вспоминая об этом.
Руки в карманах, пальцы вцепились в сотовый, ты считаешь: два.
Когда вы спите, ваши цепочки с крестами переплетаются так, что с утра вы тратите как минимум три с лишним минуты, чтобы распутать их. Коннор тратит, ты в этот момент сонно трешь глаза, закуриваешь, и в последний момент хватаешь его пальцы, зацеловывая.
Это такая игра, переклинивает тебя просто.
Так естественно, валяться в постели, забывая о времени и об этом мире, и до тех пор, пока Коннор не кончит, выгибая спину, ты его не отпустишь.
Утренний кофе, вторая сигарета за завтраком, ты наблюдаешь, как он чистит зубы и смотрит на тебя вопросительно.
Мол, что?
Ты считаешь: три.
Сбиваешься со счета уже к полудню, и пальцы дрожат, когда сотовый вибрирует.
Ты считаешь, как сердце пропускает удар, и начинает биться быстрее. Ты улыбаешься, как мальчишка, как в шестнадцать, ты всегда так улыбаешься, когда думаешь о своем брате.
Это такая игра, он пишет тебе в ответ: "Я тебя тоже."
Ты обнимаешь его со спины, чувствуя, как он вздрагивает от неожиданности в твоих руках. Гладишь кончиками пальцев его улыбку, скулы, шею, и тебе плевать, что вы стоите посреди улицы, что меньше получаса назад ты убил человека, и что это, вообще-то, инцест.
Он спрашивает, что с тобой сегодня, Коннор, твой брат, ты щуришься и тихо смеешься.
Это такая игра, и она делает тебе счастливее с каждым днем, и ты целуешь его вместо ответа. Ты считаешь, пока он отвечает на твои поцелуи, считаешь: раз.
Считаешь: два.
Считаешь до самого конца, сбиваешься, считаешь снова.
Коннор улыбается и зовет тебя по имени, когда ты засматриваешься на него, забываешься в мыслях.
Ты говоришь, что любишь его.
Это просто такая игра, ты говоришь, что любишь его, снова.
Ты считаешь: два.
И он улыбается.

@темы: закончено, Святые из Трущоб, фикшен

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Все собаки попадают в.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: Что-то ближе к R.
Статус: Пишется.
Sound: Life Love Misery - Sleeping Dogs; Apocalyptica feat. Cory Taylor - I'm not Jesus.

Все собаки попадают в.

Они говорят: мы не умираем. На самом деле, они действительно считают, что в каком-то смысле мы продолжаем жить. Они говорят это о нас.
Яркий язычок пламени вырывается лишь с третьей попытки, тут же подпаляя кончик сигареты. Наконец-то.
Я жадно затягиваюсь, выдыхаю дым из легких.
Они говорят: наша преданность, она заслуживает восхищения.
О нас: слепая преданность, бесконечная верность.
Там, за окном, мальчишка играет со своей собакой. Обыкновенный мальчишка в драных джинсах и футболке, обыкновенный рыжий пес, заливающийся лаем.
Среди собак тоже попадаются сволочи, я знаю это совершенно точно.
Я курю, быстро и немного нервно, пока брат еще в душе. Брат не любит, когда я курю, он никогда не говорит об этом, он никогда этого не показывает, но я все равно вижу, и стараюсь не раздражать его лишний раз.
Курить в окно, пока он в душе, или страдает завтраком, или говорит по телефону. Курить первую сигарету через шесть часов после секса.
Это то, что люди называют – собачье счастье.
Люди ничего не знают.
Они, люди, часто говорят о нас что-то, лишенное всякого смысла. Всякой логики. Люди вообще любят говорить.
Там, во дворе, на улице, мальчишка катается на своем скейте: кеды и драные джинсы, а рыжий пес бежит за ним, по-прежнему заливаясь радостным лаем.
Я щелчком выкидываю окурок в окно, туда, к мальчишке и к его собаке.
Среди собак тоже попадаются те, кто ненавидит окружающий мир, я знаю это совершенно точно.
Мальчишка и его собака, он падает со своего скейтборда, и рыжий пес подбегает к нему, облизывая хмурящееся мальчишечье лицо.
Люди говорят, что на самом деле, мы не умираем. Люди говорят, что на самом деле, все собаки попадают в…
-Винсент.
…в рай.
И я оборачиваюсь.
Это у него такая манера, звать меня по имени безо всяких интонаций, я уже привык. Я киваю – и иду за ним, вместе с ним, зашнуровываю ботинки и натягиваю куртку.
Стив вообще говорит что-то, только из сильной необходимости. Стив вообще предпочитает произносить лишь мое имя, зная, что все остальное я пойму сам. Стив – мой брат, мой близнец, единственное близкое существо, за которым я, не задумываясь, пойду куда угодно.
За которого я умру, или, если верить людям, продолжу жить в каком-то другом смысле.
У Стива длинные волосы, длиннее, чем у меня, и длинный шрам на щеке, с самого детства. Во всем остальном – мы копии друг друга.
Идеальные дополнения, как два кусочка из паззла.
Во дворе мы сталкиваемся с мальчишкой, его скейтом, и его рыжим псом. Пес смотрит на нас чуть ошарашено, слегка удивленно, а затем разражается злым, раздраженным лаем, и теперь удивленно и ошарашено на пса смотрит мальчишка.
Драные джинсы и старая футболка.
Среди собак тоже попадаются скоты и ублюдки, и рыжий пес это тоже знает.
Стив кидает на меня короткий, предупреждающий взгляд, я ухмыляюсь, и мы ничего не говорим. Собачье счастье в том, что мы все понимаем, и ничего не можем сказать: нам не нужно ничего говорить, по крайней мере, друг другу.
Когда мы засыпаем, он всегда обнимает меня со спины, и я чувствую его подбородок у себя на плече.
Люди говорят: все собаки попадают в…
Стив обнимает меня со спины, пока мы стоим на остановке. Автобусы ходят редко, окраина города, самый дешевый район, из тех, что называют неблагополучными. Стив кладет подбородок мне на плечо, я обнимаю его руки, и люди предпочитают на нас не смотреть.
Среди собак тоже попадаются те, которым не светит попасть даже в собачий…
…в рай.
Сегодня мы едем в центр, встретиться с Алексом.
Алекс – почти как отец для нас. Алекс – это звонки в семь часов утра, после того, как мы полночи занимались любовью. Алекс – это вечные просьбы встретиться, чтобы посмотреть на нас, и задать нам один-единственный вопрос.
В автобусе мы садимся назад, вдвоем, и я прижимаюсь бедром к бедру Стива.
Алекс приезжает раз в месяц, чтобы узнать, как мы.
Алекс – что-то между тридцатью и сорока, короткая стрижка, и хмурое выражение лица, даже когда он шутит. Такая непробиваемая маска, и глядя на него, ты никогда не знаешь, что он думает на самом деле.
Темная куртка, темные брюки, пройдет по улице – и люди никогда не обращают на него внимания.
Алекс – это красные мальборо, по полторы пачки в день, и он спас нам жизнь, когда мы были детьми.
Все те сорок минут, пока едет автобус, Стив смотрит в окно, я разглядываю пассажиров, и Стив гладит большим пальцем мою ладонь.
Что-то между тридцатью и сорока – по человеческим меркам.
Рядом с кафе, где мы договорились встретиться с Алексом, стоят две девушки, раздавая листовки.
-Спасите ваши души, - говорит одна из них, и тут же осекается, поймав взгляд моего брата.
Девушка отдергивает руку – так и не отдав плохо пропечатанную листовку, испуганно отшатываясь от нас.
-Аллилуйя, - одними губами произносит Стив.
Я толкаю дверь кафе, ухмыляясь.
Чувство юмора у моего брата – очень своеобразное, и он злится, когда кто-то заговаривает с ним о религии.
У собак нет бога, у собак нет верований.
Собачий рай – даже если существует – его придумали люди.
Я заказываю еще кофе, Стив кидает на меня предупреждающий взгляд. Вторая чашка кофе за утро – когда дело касается меня, Стив считает, что это слишком много. Судя по настенным часам привокзального кафе, нам здесь сидеть еще минут пятнадцать. Когда дело касается общественных мест, это слишком долго для меня.
Мы сидим за дальним столиком, сидим совсем рядом, и я прижимаюсь боком к нему. К моему брату. К моему близнецу. И он улыбается, когда я пододвигаю к нему чашку.
-Винсент, - говорит он, не глядя на меня.
Но я уже вижу.
Сегодня Алекс приехал раньше.
Что-то между тридцатью и сорока, но никто не знает, сколько ему лет на самом деле – ни по человеческим меркам, ни по каким-либо еще.
Сегодня Алекс приехал не один.
Первые несколько дней глаза у новорожденных щенков закрыты. Первые несколько дней своей жизни мы слепы.
Иногда мне кажется, что люди слепы – не все, но подавляющее большинство – всю свою жизнь.
Рядом с Алексом – совсем еще мальчишка. Судя по виду, ему лет тринадцать и до смерти страшно. Смотрит на нас настороженно и испуганно.
Стив сжимает мои пальцы своими, и в этом жесте – удивление и непонимание происходящего. Я сжимаю его пальцы в ответ – осторожно, успокаивающе, и Алекс подходит к нам, усаживаясь рядом.
Мальчишка, конечно, садится рядом с ним, хмуро смотрит в пол, пока Алекс заказывает обильный завтрак.
Стив кидает мне взгляд – вопросительный, предупреждающий, мальчишка облизывается, и я понимаю, что завтрак для него.
Черный кофе и пепельница – для Алекса.
На несколько секунд я чувствую себя слепым щенком, который слепо тычется губами и не находит материнский сосок.
Алекс спрашивает, как мы.
Алекс прикуривает Мальборину, пока ему приносят кофе, пока мальчишка ждет свой завтрак – бифштекс, картошку, и немного овощей.
Мне, как щенку, хочется молока – или объяснений, я поглаживаю ладонь Стива большим пальцем.
Стив едва заметно улыбается, рассказывая, что ничего особо нового за прошедшие полтора месяца не произошло. Стив рассказывает: все, как всегда.
Все в порядке.
Мальчишке приносят завтрак, и у меня сжимается сердце, от того, как он набрасывается на еду.
Я чувствую, что мне наступили на хвост – и никак не убирают с него ногу. Я чувствую, что мне зажали морду, и я не могу даже заскулить.
Стив сильнее сжимает мою руку.
Судя по всему, мальчишка не ел несколько дней.
Стив отпивает подстывший кофе, чуть прищуривается, глядя на мальчишку. Лет тринадцать по человеческим меркам, Алекс внимательно слушает Стива, не перебивая.
Нам было по пятнадцать, когда Стив задал мне вопрос, до сих пор приводящий меня в ужас.
Иногда люди говорят, что собаки не умеют бояться – у них включается инстинкт самосохранения.
-Ты смог бы жить без меня? – задыхаясь, спросил Стив, хриплым шепотом мне на ухо.
Это была та ночь, когда Стив поддался на мои уговоры. Нам было по пятнадцать, и мы боялись сделать друг другу больно. Два щенка, одна кровать – полуторка, и чертовы гормоны. В ту ночь мне удалось раздразнить его, возбудить настолько, чтобы у Стива не осталось никаких мыслей.
Стив просто не смог сдержаться, когда я раздвинул перед ним ноги.
Это был наш первый раз, и Стив еле ворочал заплетающимся после оргазма языком, шептал мне на ухо:
-Ты сможешь, Винс? – хрипло и немного отчаянно. – Винсент.
Люди ошибаются, ничего не бояться только зараженные бешенством.
Стив продолжает рассказывать о ничего не значащих мелочах нашей собачьей жизни, я рассматриваю мальчишку, и, когда он поднимает голову, мы встречаемся взглядами на несколько секунд. Мальчишка тут же отворачивается, а в глазах у него – страх и смущение, щенячье беспокойство, он утыкается взглядом в тарелку с едой.
У меня сжимается сердце, снова.
Я сжимаю пальцы Стива своими, снова.
В ту ночь я цеплялся за плечи Стива, гладил его спину дрожащими ладонями, пытаясь придти в себя, а он спрашивал, срывающимся шепотом.
-Сможешь? – снова и снова. – Винсент. Винс.
Он шептал до тех пор, пока я не вывернулся, кусая его за подбородок. Пока не посмотрел ему в глаза. Пока не сказал ему:
-Я не буду.
Мальчишка смотрит опустевшую тарелку, до тех пор, пока официант ее не уносит, затем переводит взгляд на Алекса.
Это было похоже на клятву камикадзе, или обещание суицида, или реплику Орфея Эвридике; у людей много названий похожим вещам.
Алекс прищуривается, смотрит то на меня, то на Стива.
-Я хочу, чтобы вы присмотрели за ним.
Мальчишка нервно облизывает губы.
-Меня зовут Мик, - голос у него нервно срывается. – Микаэль.
«Щенок…» - срывается в мыслях Стива, и я хмыкаю про себя.
Алекс встает из-за стола, оставляя несколько крупных купюр – его бездонный внутренний карман, в котором сигареты, сотовый, бумажник, ключи от нескольких квартир, документы, и еще пес знает что.
Я ухмыляюсь.
Алекс уходит, не прощаясь, мальчишка, конечно, остается сидеть – напротив нас, на нас не глядя.
Стив тарабанит пальцами по столу, мы разглядываем мальчишку. От наших взглядов он нервничает еще больше, я слышу, как за Алексом хлопает дверь, и страх в каждом щенячьем жесте становится сильнее.
Я тянусь через стол, наклоняясь к уху мальчишки. Мика, Микаэля. Тот непроизвольно вздрагивает, сглатывает, замирает, беспомощно глядя на Стива.
Я чувствую, как Стив ухмыляется.
Я кусаю мальчишку за мочку уха.
Я говорю:
-Гаф.

@темы: черновики, ориджинал, не закончено

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Клыками.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: NC.
Варнинг: Педофилия, насилие, смерть.
Статус: До сих пор еще не закончено.
Саммари: Обортни, еборотни, чертовы младшие братья, проклятые рефлексы.
Sound: Jane Air.

Клыками.

К нам сегодня приходил
Некро-педо-зоофил,
Мертвых маленьких зверушек
Он с собою приносил.

Народное творчество.

Фаза Луны: II четверть; 14-15 лунные дни.

-Цель поездки? – молодой мужчина в голубой рубашке без рукавов смотрит на Стива в упор.
И Стив улыбается:
-Я вернулся домой.
Пограничник задерживает взгляд на дрогнувших уголках губ парня и невольно вздрагивает. Если бы у него спросили, пограничник заявил бы, что Стив оскаливается. Грубит. Дерзит. Ведет себя, по меньшей мере, странно. Но пограничник молчит, продолжая пялиться на губы Стива. Не рассматривать, а именно пялиться на то, как Стив оскаливается. Сам Стив предпочитает считать, что это – милая улыбка.
Стив бы даже сказал: обаятельная.
Молодой мужчина, лет тридцати, чертов пограничник, которому Стив решил улыбнуться, отводит взгляд. Возвращая паспорт Стива, тот предпочитает на него больше не смотреть.
И Стив улыбается еще раз.
Теперь все проще: толкнуть тяжелую дверь, миновать длинный коридор, забрать багаж; и, самое главное, встретиться с семьей.
Семейка, которую он не видел пять лет. Ровно шестьдесят писем – по одному каждый месяц, первого числа, перед тем, как заплатить за квартиру. Десять звонков, дважды в год: на день рожденья папочки и день рожденья мамочки.
На день рожденья младшего братца Стив ограничивался открыткой.
Шаги Стива глухим эхом отдаются от стен коридора. Отдаются нотками песни, которая крутится у Стива в голове.
Шаги Стива повторяют дурацкий мотив, который до сих пор отказывается выходить из его головы.
«Мы с тобой клыками, перегрызем себя сами…»
Его младший братец, сейчас ему лет тринадцать, наверное. Или четырнадцать. Стив помнил Шона сопливым малолеткой. Шон, его младший братец, сейчас он, наверное, повзрослел, превратившись в истеричного подростка.
Вверх по лестнице, еще один коридор, затем – вниз по лестнице.
Возможно, это самый лучший выход, если ты хочешь съебать от своей семейки: уехать учиться во Францию. В Англию. В Германию. Куда угодно, в общем-то, лишь бы подальше. Вся проблема в том, что рано или поздно; пусть даже через пять лет, тебе придется вернуться к истокам. К семье.
Свою сумку Стив находит сразу же, по запаху. Это – наиболее верный способ, во всяком случае, если бы Стив пытался разглядеть свою сумку через толпу ожидающих пассажиров – ленивых и тупых созданий, в подавляющем своем большинстве; он не уверен, что нашел бы ее так быстро.

Его укусили.

Стив толкает еще одну дверь и всматривается в толпу встречающих. Просто другое стадо таких же ленивых и тупых созданий.
Вот они, стоят, около стены. Три человека, к которым он сюда и приехал. Взгляд Стива останавливается на его матушке. Почти четыре; Стив опять забыл, что она беременна. Залетела матушка на сорок первом году жизни, вот тебе и радость в семействе. Вот тебе и повод, чтобы добиться приезда старшего сыночки. Старший сыночка – Стив, морщится, когда думает об этом. Скалится. Шестой или седьмой месяц?
По большому счету, Стиву плевать; в данный момент все, о чем он думает – сигарета, зажатая между зубов. Глоток никотина. Глубокая такая затяжка.
В этих новых самолетах курить нельзя. Почти четыре часа воздержания. Почти как полгода без секса – сдохнуть можно.
-Стив, - восклицает матушка, заключая его в объятья. – Как же ты изменился…
Ноздри тут же улавливают смесь дешевых духов с запахом пота – отвратительное сочетание, усилившееся после четырех часов без сигарет.
-Привет, мам. – Стив пытается отстраниться.
Цепкие объятия беременной матушки, похуже, чем наручники в полицейском участке, Стив может утверждать это со стопроцентной уверенностью. Когда матушка вынашивала Шонни, Стив запомнил ее идиоткой, погрязшей в истериках, сентиментальной дурой, у которой настроение меняется каждые несколько минут.
Наконец, она расцепляет руки и всматривается в лицо старшего сына. Теперь можно попытаться вдохнуть немного кислорода – только очень осторожно. Чтобы вдохнуть, Стив поворачивает голову в сторону. Делает вид, что смотрит на отца.
Папочка постарел, поседел, и надел очки. В остальном, Стив ручается, что отец остался таким же бесхребетным созданием, исполняющим все прихоти идиотки-матушки.
-Привет, пап. – Стив кивает отцу.
-Как же ты изменился, - вновь вставляет матушка и теребит собранные в хвост волосы Стива.

Оборотень, вервольф, ликантроп, волколак; можно добавить еще с десяток названий. Суть сказанного от этого не изменится.
Он рождается человеком, живет так целых восемнадцать лет, и на девятнадцатом году жизни он становится оборотнем. Превращается в волка.
Вервольфа, ликантропа и дальше по списку.
Его укусили в 2:17 по местному времени, и, проснувшись утром, он чувствует себя иначе. По-другому.
Чувствует себя тем самым, кто дальше по списку.
Он научился справляться с абсолютным звуком. Постоянно включенный плеер и наушники, которые он почти никогда не вытаскивает; даже ночью. Чтобы справиться с нюхом, он начал курить. От сигарет запахи притупляются. Он никогда ничем не болеет. У него сносит крышу от вида и запаха крови на протяжении трех дней: ночью полнолуния, плюс сутки до него, плюс сутки после. В ночь новолуния жажда разодрать кровоточащую рану слабее всего. Плюс сутки до, плюс сутки после.
Его зовут Стивен Беннетт.
Во всяком случае, так его звали, когда он был человеком.

Стив машинально мотает головой. Он не любит прикосновений, особенно это относится к беременным дурам. Даже в том случае, если данная беременная дура приходится ему матерью.
Особенно в том случае, если данная беременная дура приходится ему матерью.
-Может, пойдем уже, а?
Голос ломающийся, нервный. Голос человека, которого по-настоящему достало торчать в аэропорту битый час – у Стива задержали рейс. Голос его дорогого младшего братца.
Давай же, Стив, обернись на этот писк и поздоровайся с братиком.
Шон чуть вымахал с их последней встречи и теперь даже достает Стиву до плеча. Волосы короткие, растрепанные. Драные джинсы и мятая рубашка. Хрящ в левом ухе проколот. Стоя от брата в полуметре, Стив чует, что хрящ был проколот дней семь или шесть назад, и в последний раз Шон промывал ухо перекисью водорода утром, часов в двенадцать. Может, в половину первого.
Стив говорит:
-Привет, Шонни.
-Да, чего мы все тут стоим, - матушка кладет руку на спину Стива. – Идем, идем.
И Стив послушно идет, больше подталкиваемый желанием закурить, чем материными воплями. Что, в общем-то, Стив и делает, едва выйдя на улицу. Прикуривает.
Матушка раздраженно морщится, но ворчит на отца:
-Да возьми ты, наконец, сумку у Стива, чего ждешь?
И папочка послушно исполняет желание своей жены. Биологической матери Стива. Папочка подхватывает сумку с плеча Стива и волочет ее к машине. Бесплатная стоянка на расстоянии примерно пятьсот метров. Времени, чтобы нормально покурить, хватит.
Краем глаза Стив отмечает, с какой нескрываемой завистью Шон смотрит на сигарету. Стив ухмыляется – младший братец тоже хочет затянуться.
Стив оскаливается.
Мелкий обойдется.
За пять лет его семья успела сменить машину. Теперь это – старенький порше, заботливо выскобленный папочкой по просьбе мамочки к приезду старшего сына.
Стив провел с семьей минут десять. Пятнадцать от силы. Его уже заебало его биологическое семейство.
Еще два или три месяца, пока не родится еще одна мелочь, и Стив уедет еще на пять лет. Может, больше. В лучшем случае он больше сюда не вернется. Ограничится открытками и редкими письмами. Если ему повезет, он перестанет даже звонить – скажет, что дорого.
Давай, Стив, спустись на землю и улыбнись матушке, так, чтобы она заткнулась.
Пока отец возится, открывая багажник и пытаясь отыскать там место для сумки, мать щебечет о чудесном ужине, который она приготовила специально к приезду старшего сына. Стив тушит окурок носком ботинка и залезает на заднее сиденье. В порше воняет дешевым бензином и отвратительным освежителем воздуха, однако, еще минут двадцать этот запах будет ощущаться не так четко.
Стив надеется, что пробок на шоссе не будет, и они доедут домой раньше, чем за двадцать минут. И еще, что говоря о чудесном ужине, его биологическая мать имела в виду мясо. Плевать, какой степени прожаренности.
-Козел, - бурчит Шонни в его сторону, когда они оказываются в машине вдвоем: мать опять орет на папочку. – Ты не мог до дома дотерпеть, да? Я тоже курить хочу.
Стив ухмыляется и ничего не отвечает, кивая взглядом на матушку.
И Шон затыкается, закусывая губу.
Стив не собирается закладывать матушке своего младшего брата, тем не менее, младшему брату знать об этом совершенно необязательно.
Ухмылка Стива по-прежнему больше напоминает оскал.
Перепуганный младший братец; он испугался бы еще сильнее, если бы понял, насколько его страх возбуждает Стива.

-Мы с тобой клыками, - насвистывал тогда Майк, выходя из душа. – Мы с тобой клыка-а-ами, перегрызем себя са-а-ами.
Хриплый и прокуренный голос Майка эхом отбрыкивался от стен общежития. Сам Майк – в одном полотенце, обернутом вокруг бедер, ничуть не смущался своего несколько фальшивого пения в шесть утра.
Он был даже не пьян.
Он просто тоже был оборотнем.
-Эй, Стива-а, - крикнул Майк, в закрытую дверь комнаты. – Просыпайся, радость моя. У нас слишком много дел, чтобы тратить их в постели.
«Ну да,» - подумал тогда Стив. – «Трахаться можно где угодно.»
Дурацкая мелодия, которую напевал Майк, намертво въелась в мысли. Стив накрылся с головой одеялом, зарывшись носом в подушку.
«Мы с тобой клыками…» - продолжало звучать в его голове.
Все громче и громче. Все быстрее и быстрее.
Мы с тобой клыками, мы с тобой клыками, мыстобойклыкамиперегрыземсебясами…
Сами.

Мясо в духовке, залитое соусом так, что от самого мяса там только очертания. Стив втягивает носом воздух. С кровью мясо, недожаренное.
-Только не спрашивай, кого опять подали на ужин, а? – Шонни недовольно ворчит со своего места.
Старая история. Стиву тогда было лет пятнадцать, и каждый раз, когда мать готовила мясо, он рассказывал братцу страшилки о том, кого же папочка зарезал ночью, чтобы накормить семью.
-Завтра, - Стив фыркает. – Подадут тебя, если ты не заткнешься.
Стив фыркает и оскаливается, и его младший братец невольно замолкает, впившись взглядом в тарелку. На удивление, матушка никак не реагирует на начавшуюся перепалку братьев. Матушка просто смотрит, как Шонни закусывает губу, разрезая мясо, и улыбается. Соскучилась, видать, матушка, по перепалкам братьев. Шонни передергивает, когда он понимает, насколько непрожаренным оказалось мясо. Стив чувствует, как Шона мутит от запаха крови.
Стив, ему, в общем-то, тоже не по себе от этого блюда, но совсем по другой причине. Через два дня полнолуние, и у Стива начинает сносить крышу. Медленно, но верно в нем просыпается заботливо подаренная четыре года назад сущность.
От стейка с кровью, залитым соусом, просыпается.
-Спасибо, мам, - Стив отодвигает тарелку с едва тронутым стейком. – Я наелся.
Его матушка, она только успевает открыть рот, чтобы что-то сказать, но, встретившись взглядом со старшим сыном, затыкается. Предпочитает промолчать на его выходки. Предпочитает не обращать внимания.
В этот момент Стив искренне рад за эту беременную дуру – его биологическую мать. Отец ковыряется вилкой в соусе, даже не поднимая головы, и Стива это тоже вполне устраивает.
-Я тоже, - выпаливает Шон, пока Стив поднимается со стула. – Не буду больше, тоже.
Кровь с разрезанного стейка мешается с соусом в тарелке младшего брата. Стив чувствует, как у Шонни поднимается ком в горле.
И матушка кивает, зарабатывая себе еще одну галочку в личном табеле рангов Стива. Матушка не ворчит на Шона, не ворчит на Стива, только нервно поглядывает на своего мужа.
«Прости, пап,» - думает Стив, выходя из кухни. – «Но, ты заслужил.»
Шонни быстрым шагом обгоняет Стива, намереваясь пулей взлететь вверх по лестнице. Стив хватает его чуть повыше локтя, останавливая. Стив тянет Шона к себе, и его младший брат не сопротивляется, не успевая осознать, что происходит.
-Приятно проблеваться, - хрипловато смеется Стив в ухо Шонни.
В левое ухо, там, где проколот хрящ шесть или семь дней назад. Смеется и прикусывает этот самый хрящ, достаточно чувствительно для того, чтобы братик негромко вскрикнул.
Шон вырывается, что-то бурча в ответ.
Стив отпускает его и смеется.
«Надо было укусить сильнее,» - думает Стив. – «Клыками.»

Фаза Луны: полнолуние; 16-17 лунные дни.

Стив закрывает на ключ дверь своей комнаты. Около шести часов вечера, и, спасибо всем святым, что еще светло. Есть время добраться до леса. Или безлюдного парка. Или, на худой конец, найти какой-нибудь захудалый бар, где можно снять шлюшку, мальчика из тех, которых никто никогда не ищет, если что-то случится.
Стив уже делал это раз пять или шесть за все время, что он оборотень. Срываться в лес, конечно, лучше. Правильнее с точки зрения морали.
Снимать мальчишку, которому за радость сдохнуть – приятнее. И с этой точки зрения мораль сосет.
Мать ложится на ночь на обследование по поводу своей беременности. Глупая дура, но как вовремя она это делает. Долбоеб-папочка моментально съебал к лучшему другу. Но это, по словам долбоеба-папочки – к другу. Мнение Стива спрашивать некому, но он уверен, что отец ушел к шлюхам.
Такая милая семейная идиллия, вот о чем думает Стив, поворачивая ключ в замке.
А потом что-то в его мозгу перещелкивает, так быстро, что Стив даже не успевает понять, что именно; и тогда он уже не думает. В смысле, совсем. Вообще.
-Стив, ты не ушел еще? – кричит из своей комнаты Шон. – Принеси мне сережку из ванной, а?
Стив не думает, но послушно идет в ванную. На автомате берет сережку с полки около зеркала и шагает к брату. Стив, он улыбается; но на сей раз, даже он сам не назвал бы свою улыбочку милой.

-Майк, ты сдурел? – хрипит Стив на ухо этому парню. – Ну не в сортире же, ну не в этом дешевом баре…
На тот момент Стив спал с парнями несколько раз. Чаще трахал их, изредка давал трахать себя. Ему нравилось. Ему было хорошо.
На тот момент у Стива сносило крышу с этого парня. Майка. Так, кажется, его зовут. Вроде бы. Стив не уверен, но, Стиву плевать, какое у этого парня имя. Стив его хочет.
В этом же дешевом баре, в этом сортире.
Майк толкает его в кабинку и затыкает Стиву рот поцелуем.
-Ублюдок, - хрипит Стив в губы Майку.
От удовольствия хрипит.

Младший брат Стива сидит на краю кровати, нервно постукивая ногой.
-Ты, блин, долго, - говорит Шон, вырывая из пальцев Стива сережку.
В брови Шонни поблескивает иголка. Стив вдыхает носом воздух, чувствуя, как по игле течет капля крови. Даже не капля. Капелька. С восхитительным запахом.
Шон на Стива не смотрит, Шон вытаскивает из брови иглу и моментально вдевает сережку, тихо ойкая, морщась от боли.
Стив смотрит на младшего брата, как загипнотизированный. Запах крови наполняет его легкие. Достаточно одной маленькой капли, чтобы начало срывать крышу. Все помнят? Стив не помнит. Стиву плевать.
-Ну и как? – Шон вопросительно смотрит на брата. – Нормально смотрится?
Стив наклоняется к младшему брату. Шонни, он не отстраняется, закрывая глаза, предоставив Стиву возможность рассмотреть новоявленный пирсинг во всех деталях. И Стив рассматривает, во всяком случае, так думает Шон.
Стив принюхивается, ухмыляется. Стив, он уже ничего не соображает, зацепив зубами сережку в брови брата. Потянув на себя, так, чтобы Шон вскрикнул.
-Какого… - Шон не успевает договорить, Стив закрывает ему рот рукой, дернувшись, так, чтобы вырвать с мясом сережку из брови Шонни.
Вот так Шон и ошибается.

-Ублюдок, - хрипит Стив, прижимаясь щекой к холодному заляпанному спермой кафелю кабинки сортира. – Хватит… – а затем добавляет, – Пожалуйста…
Майк не останавливается.
Майк шепчет ему в ухо:
-Мы с тобой клыками, Стива. Перегрызем себя, Стива, сами.
Майк продолжает, снова и снова, разрешая Стиву лишь кончать раз за разом – и хрипеть от боли; голос сорван.

Шон вырывается, царапает руки Стива. Пытается вырываться и царапать; в общем-то, все его усилия ни к чему не приводят.
-Посмотри, Шонни, - Стив ухмыляется, оскаливается, потянув к себе ножницы с прикроватной тумбочки. – Смотри, братик, смотри.
Младший брат Стива перепуган до полусмерти; он чувствует – теперь – насколько его страх возбуждает и распаляет Стива. Шон пытается отстраниться, Ножницы – он помнит – острые. Слишком острые. Чересчур, для того, чтобы давать их в руки сумасшедшему старшему брату.
В том, что Стив сошел с ума, Шон не сомневается.
Стив надавливает лезвием ножниц на свое запястье. Собственная кровь, она возбуждает Стива еще больше, чем можно было. Никаких стоп-сигналов и знаков.
На глазах Шонни, глубокий порез на руке Стива затягивается. Слишком быстро. Слишком неправильно. Слишком нереально.
-Видишь, братик? – Стив запрокидывает голову, смеется клокочущим, хриплым смехом.

-А кто это? – Стив лениво потягивает слабоалкогольный коктейль через соломинку.
Со стороны Стив сейчас напоминает неплохую шлюшку, впрочем, ему это только на руку. Сказать по правде, Стив бы не прочь и заработать на этом.
Трахнуться с этим парнем, Стив готов сам заплатить, сколько скажут.
Парень оглядывается, щуря серые глаза. Стальной такой взгляд, пригвоздивший Стива к диванчику, обитому красной кожей.
-Не замахивайся, - шипит ему в ухо его однокурсник.
Имя однокурсника Стив не помнит. Не помнил – в тот момент оно перестало иметь значение. В тот момент перестало иметь значение все.
-Майк его зовут, сукина сына этого, – продолжает шипеть этот придурок.
Стив улыбается, отодвигая бокал с коктейлем подальше. Стив встает на ноги, неторопливо зашагав к парню.
Майк – так, значит, его зовут – смотрит на него, снисходительно улыбаясь. Стив бы даже сказал, немного ласково.
Стив бы сам заплатил, чтобы Майк ему вот так улыбнулся, но Майк улыбается ему бесплатно. Это значит только то, что за секс Стив не попросит денег тоже.

Стив сдергивает одежду с младшего брата. Разрывает, кусает пуговицы. Шон не сопротивляется, только дрожит. Шон только боится, что Стив перегрызет ему горло. Шон не зовет на помощь – даже если бы оставались дома родители, Шон бы не позвал.
То, что возбуждает Стива больше всего: красноватое наслаждение на самом дне глаз младшего братца.
Ему нравится.
Шону, его брату, нравится – все то, что делает с ним Стив.
Он дрожит от страха, кусая пальцы Стива – тот все еще зажимает ему рот рукой; он расцарапывает его плечи и спину, тихо всхлипывая, когда Стив берет его слишком резко. На сухую. Без смазки.
Шон не может даже кричать от страха за свою жизнь.
От наслаждения – не может.
Во всяком случае, так кажется Стиву.

-Скорую, - хрипит Стив. – Скорую вызови.
Майк надевает на него свою куртку. Стива тошнит от запах сигарет, которым провоняла куртка Майка. Стива тошнит от запаха собственной крови. Стива тошнит от боли, пронизывающей все его тело – от кончиков пальцев на ногах до макушки.
Стива тошнит от себя самого.
-Где ты живешь? – Майк трясет его за плечи.
Стив не отвечает, пытаясь вытащить из кармана джинсов сотовый телефон. Когда он успел натянуть джинсы? Майк помог?
Стив не помнит.
Стив не хочет ничего помнить.
-Где ты живешь? – Майк вырывает из рук Стива мобильный. – Скорая тебе не поможет, идиот.
Майк морщится. Стив пытается вздохнуть поглубже, и тут же задыхается от боли в легких. Майк отвешивает ему пощечину.
-Где? – повторяет Майк снова.
В последний – понимает Стива – раз.
И Стив называет адрес общаги.

Стив приходит в себя около пяти утра. Как раз, когда начинает светать. Шонни всхлипывает, вцепившись в его запястье. Шонни – с порванной бровью, искусанной шеей. На плече – рваная рана, следы от зубов Стива. Плечо Шонни – кажется, из него вырвали кусок мяса.
На секунду Стиву в голову приходит мысль, что он перестарался.
-Больно, Стив… - всхлипывает Шон.
Его младший брат – после всего этого, он утыкается носом Стиву в грудь, мелко дрожа. Его младший брат, Стив отпихивает его.
-Кровью запачкаешь своей – убью.
И Шон послушно отодвигается на край кровати. Перепуганный, до такой степени, что скорее бы сдохнуть, от клыков собственного брата, чем продолжать терпеть.
-Спи давай, - говорит Стив, отворачиваясь на другой бок.
Идти в свою комнату, да и просто вставать с кровати Шона Стиву лень. И Шон не ослушается – Шон послушно закроет глаза и заснет; Стив это точно знает. Как и то, что боль не продлится дольше пары часов.
Стив помнит, как это: проснуться оборотнем.
О том, что он только что изнасиловал своего младшего брата, превратив его в себе подобного ублюдка, Стив не думает. По большому счету, Стиву на это плевать.
Стив усмехается, вслушиваясь в ровное дыхание Шона. Засыпает его братец до покорного поразительно быстро.



«И никаких синяков под глазами», - думает Стив, глядя на себя в зеркало.
С добрым утром, Стив, ты оборотень, помнишь это? Стив помнит. Стив никогда об этом не забывает.
Так же, как и то, что утро – самая ебанутая часть суток.
Ненавистный привкус зубной пасты во рту и отсутствие одеколона. Стив спускается на кухню, чтобы позавтракать и покурить.
Матушка хлопочет у себя в комнате, отец, кажется, на работе. В этом Стив не уверен. По сути, Стиву это безразлично.
Открыть – закрыть дверь холодильника. Как всегда у него дома – забитые полки и совершенно нечего жрать.
Стив выхватывает, не глядя, банку тушенки.
-Пойдет, - сам себе говорит Стив и ухмыляется своим мыслям.
Мысли Стива путаются с горьковатым привкусом пережженного кофе в воздухе. Мать оставила кофеварку включенной.
Стив бормочет себе под нос:
-Дура.
Черный, без сахара, кофе и тушенка, пролежавшая в холодильнике не меньше месяца. Отличный завтрак. С добрым утром, Стив, с добрым утром.
От пролитого кофе на столе остаются оранжевые пятна, в банке из-под тушенки Стив устраивает пепельницу. Едва он успевает прикурить, на кухню заваливается его братец.
Чертов младший братец Стива, истеричный подросток – выблядок переходного возраста с проколотым неделю назад хрящом.
Его все еще зовут Шон, и он крутится на кухне в одних джинсах.
-Там осталось еще? – Шон кивает взглядом на кофеварку.
Стив пожимает плечами, затягивается. Стив, он пялится на задницу своего младшего брата, не потому что она ему особо сильно нравится, но для того, чтобы увидеть реакцию Шона.
То, как он вздрогнет. То, как он отвернется. То, как он проглотит свой следующий вопрос и съебется из кухни до того, как Стив стряхнет пепел со своей сигареты в импровизированную пепельницу.
Стив думает о том, что ему просто хочется развлечься.

Майк тянет его за руку.
-Куда мы, черт дери? – Стив щурится от сильного ветра.
Стив поправляет воротник. Квест: попробуй прикурить среди носящихся вокруг тебя кленовых листьев. Игра завалена, Стив со злостью кидает зажигалку в темноту.
-Идем.
Майк мягко обхватывает пальцами его локоть. Железной хваткой. Стив видит, как в блеске фонарей поблескивают его глаза и ежится.
Это просто ветер.
-Куда мы, Майк?
Стив наступает ботинком в лужу. Мягкий всплеск, глухие шаги.
-Мы с тобой? – Майк усмехается. – Мы с тобой – развлекаться.
Стив видит их со стороны – его и Майка, и ему совсем не нравится эта картина. Стив молчит, проглатывая очередную реплику.
В спину дует холодный ветер.

-Как спалось? – звонкий голос матушки возвращает Стива в реальность.
-Нормально, мам. – Шон нетерпеливо тарабанит пальцами по столу, крутя жопой около кофеварки.
Стив ухмыляется, прихлебывает теплый кофе, морщится. Его уже достала эта семейка. Его уже достали эти люди. Стив тушит окурок о край банки. Просто потому, что они – люди, вот и вся причина его ненависти.
Матушка Стива разражается длинной лекцией о необходимости завтрака в юном возрасте Шона. Что-то о том, что он должен правильно питаться. Что-то о том, что запас пельменей в морозильнике – это, конечно, хорошо, но недостаточно. Братец Стива, он тарабанит пальцами по столу, упрямо глядя в оранжевое пятнышко на столе от пролитого кофе.
-Посмотри, - матушка кладет руку на плечо Шона. – Посмотри на Стива…
Стив судорожно глотает кофе.
Просто еще один глоток, глядя на то, как сжимают плечо брата пухлые пальцы матери. Стив ощущает физически, как его передергивает.

Майк закатывает глаза.
Майк надавливает ладонью на затылок Стива, заставляя его взять в рот глубже.
Майк, он хрипло и часто дышит, закусывая губы, чтобы не стонать.
Стив слышит, как появляются капли пота на лбу и висках его любовника. Это означает, что Майку нравится, и поэтому Стив не останавливается. Поэтому Стив продолжает, с еще большим усердием.
Стив напоминает себе мальчика-шлюшку шестнадцати лет, из тех, кому все равно, проснутся они завтра, или нет.
Подрагивающие бедра Майка под ладонями Стива. Коленями на кафельном полу привокзального сортира, или на асфальте в переулке в центре города, или на лестничной клетке между вторым и третьим этажом.
Или везде, где Майк скажет.
Так, как Майк скажет.
Майк прижимает голову Стива к своим бедрам.
Майк говорит:
-Глотай.





Мимо с грохотом проносится поезд. Стив судорожно сглатывает.
Это очень просто: закрыть глаза, чувствуя вибрацию от пола. Чувствуя, что-то накрывает тебя с головой.
Стив прижимается спиной к стене. Как жаль, что здесь нельзя курить. Гребаное метро. Пальцы привычно нащупывают зажигалку в кармане. Нельзя, нельзя, надо ждать. А мимо люди – с их смрадом, смесью пота и дешевых духов, Стив борется с рвотными позывами. Мимо ходят люди, нервные; крашенная блондинка с искусанными губами и заплаканным личиком трясет отросшими корнями, ее парень – волосы ежиком, говорит ей что-то, губы шевелятся. Стоят у загаженной скамейки, и Стив наблюдает за ними. Слишком шумно, чтобы услышать, о чем они говорят.
Стив хочет дернуть пропирсованным ухом, инстинктивно, бессознательно. Пропирсованные уши были у Майка. У Шона. Но не у него. Никогда.
Блондинка влепляет парню пощечину, тут же делая шаг назад.
Мимо проносится поезд, все с тем же грохотом. Еще один поезд, всего лишь поезд парижского метро. Еще один.
Стив судорожно сглатывает, пересчитывая в уме оставшееся количество сигарет в пачке.

@темы: ориджинал, не закончено

---

Автор: Ашиеру Блэк.
Название: Forever Young: Папиросные Ангелы.
Фэндом: Ориджинал.
Рэйтинг: R.
Саммари: Двое подростков из неблагополучного квартала. Дешевые сигареты и такой же дешевый алкоголь. Двое подростков из Люмэновских реалий, которые просто хотят жить. Двое подростков, и один из них просто любит второго.
Просто "просто" - такое дурное слово, которое употребляется именно тогда, когда небеса плачут навзрыд.
Sound: LUMEN - Небеса; PX Band - Одна за одной.

Примечание.

Эта вещь была написана за одну ночь, после чего перечитывать я его не могу. Так и не перечитывал нормально ни разу, хотя прошло года полтора уже.

Forever Young: Папиросные Ангелы.

Огонек прикуренной сигареты подрагивает в пальцах, двоится в глазах. Огонек точно такой же пьяный, как и владелец сигареты. Дешевый алкоголь, дешевые сигареты, дешевый двухкассетник брата рядом на трехногой табуретке. Эта табуретка - единственный предмет мебели, оставшийся здесь. Дом давно уже приговорен к сносу, да только больше пятнадцати лет так и стоит. Этот дом, излюбленное место всех наркоманов и бомжей округи, этот дом стал приютом для двух мальчишек, один из которых все время сбегал от пьяных родителей, а второй просто составлял ему компанию.
Натан улыбается, вспоминая, как они распивали здесь первую бутылку пива, и как пытались курить. Лет по двенадцать им тогда было, кажется. Натан вспоминает, как брат кашлял, отплевываясь, и как сам Нат скрывал, что у него кружится голова от никотина, и как потом его тошнило. Потом, здесь же - на чердаке заброшенного дома, Натан впервые занимался сексом со своей одноклассницей, а затем делился пятнадцатиминутным сексуальным опытом с братом. Натану - шестнадцать, сегодня у него - день рожденья, и единственный, кто помнит об этой дате кроме самого Натана - его брат. Тот самый, которого Натан, улыбаясь, обнимает за плечи.
Брат - так он называет Мэтта Слэйтера - не родной, названный. Они даже на крови клялись, когда им было лет семь или восемь, Натан помнит, у него до сих пор шрам на ладони. Мать - тогда она еще не пила так сильно - отвесила ему подзатыльник, когда увидела, насколько глубоко Нат порезал руку.
Натан смотрит на шрам - улыбается, у Слэйтера такой же, они так долго гордились этими шрамами, этой клятвой, и Мэтт улыбается тоже: они до сих пор гордятся.
Натан обнимает за плечи Мэтта, Мэтт пьяно хохочет, отбирая у Ната бутылку с дешевым портвейном.
-Слэйтер, козел, отдай, - Натан хохочет не менее пьяно, наваливаясь на Мэтта.
Они - вечно молодые, вечно пьяные подростки в одном из самых неблагополучных кварталов города, они все еще живы, не смотря на шестнадцать лет в этом аду, они - ангелы, забитые в папиросы.
Они сидят на полу, и половицы скрипят не то похотливо, не то подражая паршивому фильму ужасов, а парни хохочут, отбирая друг у друга уже пустую бутылку. Натан наваливается на Мэтта, Мэтт падает на спину, пьяно ржет, возмущается, дрыгается. Они катаются по грязному, местами в подсохшей блевотине, полу, усеянному битыми стеклами, но им на все плевать, они шутливо борются и хохочут, бутылка с шумом укатывается к противоположной стене, а затем замирает.
Мэтт тоже замирает, в какой-то момент оказываясь сверху на Натане.
Нат ловит его взгляд, все еще продолжая улыбаться, хлопая брата по плечу. Мэтт смотрит на него как-то странно, как-то по-особому, и Натану становится не по себе. Мэтт лежит на нем сверху, и серо-голубые глаза Слэйтера сейчас кажутся стальными, и Натан чувствует, как этот взгляд пронзает его насквозь.
-Бра-ат? - голос Натана - пьян и нерешителен, как и его хозяин.
Натан интуитивно закрывает глаза. Резкий запах дешевого портвейна, и язык Мэтта, шарящий в его глотке. Несколько долгих секунд пьяного поцелуя. Несколько долгих секунд мучительного отрезвления.
Натан отталкивает Слэйтера, рывком поднимаясь на ноги. Встать получается со второй попытки. Все, что чувствует Натан - растерянность. Взгляд Мэтта - какой-то виноватый. Взгляд и так побитого щенка, над которым в очередной раз занесли руку для удара. Все, что чувствует Натан - бессилие.
-Пидор, - выдыхает Натан.
Натан пятится к люку, пока Мэтт пытается подняться. Натан спускается по приставной лестнице, судорожно, чуть не падая. Перекладины хлипкие, руки дрожат. Все, что чувствует Натан - ярость.
-Натан, подожди, - отчаянно орет Слэйтер ему вслед.
А Натан уже бежит по второму этажу заброшенного дома - по битым стеклам и использованным шприцам. Разрисованные граффити бетонные стены, которые столько лет были родными, начали смыкаться так же растерянно и судорожно, так же яростно, как и сам Натан.
-Пидор недоебанный, - кричит Натан, выбегая из этого адского дома - приюта двух вечно молодых мальчишек.
Натан бежит, не разбирая дороги. Кроссовки скользят по грязи, Натан несколько раз падает. Любимые штаны в черно-коричневых пятнах. Натан бежит, пока в боку не начинает колоть, пока дышать становится почти невозможно. Натан даже не понимает, где он точно находится, ему не до этого. Здесь все дома так похожи - загаженные, с вонючими подъездами. Натан закуривает, прислоняясь спиной к стене многоэтажки, и его трясет сильнее, чем когда он лежал с воспалением легких в больнице, с температурой под сорок. Сильнее, чем трясло с похмелья, когда он первый раз напился вхлам. Сильнее, чем когда он расстегивал лифчик на своей однокласснице.
-Пидор, ебанный пидор, Мэтт, - и шепот Натана, как и его дрожащие пальцы, и с третьей попытке прикуренная сигарета; во всем этом едва ли меньше отчаянья, чем во взгляде Слэйтера, кинутым вслед Нату. - Ублюдок, Мэтт, что ты наделал...
Натан сползает прямо на мокрый асфальт. Натан даже не замечает холодных, по-особому октябрьских капель, бьющих по лицу и рукам.
-Ублюдок! - вновь орет Нат, порывисто - кулаком о бетонную стену.
Костяшки пальцев содраны, Натана трясет, но он этого не замечает.
-Урод, как же ты посмел, Слэйтер, - губы у Натана тоже трясутся. - Сукин ты сын.
Такое истерическое бессилие.
Натан сидит там до тех пор, пока не начинает светать. Часов шесть утра, наверное. Или семь. Натан не уверен. Подсветка электронных часов выдает какую-то херню. Батарейки, наверное, сели. Или просто сломал. Натан не знает, ему не хочется об этом думать, но хочется за это цепляться. За какие-то факты, которые помогут удержаться ему в этой реальности.
За бездомного, бродячего пса, улегшегося возле Ната, например, удержаться. Натан понимает, что не помнит, когда и как именно прихромала псина. Натан треплет бродяжку за ухом.
-Прости, брат, нечего мне дать тебе пожрать, - улыбка у Ната немного нервная.
Он поднимается на ноги, и этот ободранный бродячий пес с порванным ухом поднимается вместе с ним. Натан на пса не смотрит, Натан бредет по улицам. Идти домой особого желания нет, но бродить по мало знакомому району Нату хочется еще меньше. Бродячий пес отстает от Натана метров через пятьсот, и Натану немного жаль, когда он осознает, что пес перестает хромать следом за ним.
Натан бредет, пытаясь вспомнить, как пройти к его дому, но вместо этого все, что он вспоминает - запах дешевого портвейна во рту. И еще, язык Мэтта. Сколько бы Натан не смотрел на номера многоэтажек и названия улиц на покоцанных табличках с блеклой краской; все, что видит Нат - перепуганный, щенячий взгляд Слэйтера.
Нат хлопает по карманам, отыскивая помятую пачку с единственной, не менее помятой сигаретой.
"Надо будет еще купить," - машинально думает Нат, щелкая зажигалкой.
Зажигалка дряная и дешевая, и ее хозяин чувствует себя таким же.
Зажигалочный хозяин добирается домой только через час, где на всю квартиру раздается храп отца, а мать - с очередным наполовину замазанным тональником синяком плачет в ванной. Натан не раздевается, Натан запирается у себя в комнате тут же. Отец спит, матери нет до него дела - у нее своя беда. Как перестать реветь и замазать, наконец, синяк, и как дойти до работы в таком состоянии. Настенный календарь с какой-то голой бабой напоминает Натану, что сегодня уже среда. Все, чего хочет Натан - послать настенный календарь нахуй вместе со всем миром и хоть немного поспать.
Раздеваться нет ни желания, ни сил - Натан падает на кровать и вырубается тут же, едва его голова касается подушки. Своеобразная защитная реакция организма на подобные ситуации. Черная пустота без каких-либо намеков на сон.
Натан спит до вечера, и первое, о чем он думает, лежа на животе, ткнувшись лицом в подушку и не открывая глаз: чертов Мэтт. Ублюдочный Мэтт, херов братец, оказавшийся пидором. Натану хочется разреветься от бессилия, Натану хочется сдохнуть. Но все, что делает Натан - встает и идет в душ. Натан игнорирует вопли уже бухого папочки и сообщение мамочки о супе, которй дожидается его на плите.
-Да нахуй ему твой суп, - слышит Натан, перед тем, как закрыть за собой дверь ванной.
Натан знает наизусть, что будет дальше. Отец замахнется, мать завизжит, как свинья. Отец не выдержит и ебанет ей, мать начнет просить его прекратить. Отец бросит ей: "Сука!", а потом, может, трахнет, в том случае, если у него будет настроение, и если он будет не сильно пьян. Вопли матери в этом случае будут звучать удовлетворенно и яростно, как будто она рада подобному изнасилованию. Натан успел выучить все это за свою шестнадцатилетнюю жизнь. Может, отец стал избивать мать позже, но Натан не помнит того времени, когда бы он ее не бил.
Натан встает под душ, но только через несколько минут понимает, что струи воды - ледяные. Усмешка на лице Ната - нервная, с каким-то привкусом горечи. Ванна изъедена ржавчиной, Нат прижимается щекой к холодной стене. Они клялись друг другу выбраться из этого ебаного города, они клялись друг другу на крови, они клялись выбраться вместе. Уебок Мэтт, как мог он...
Натан ебашит со всей дури кулаком в стену, и мать орет из кухни, и Нат не слышит ничего. Перед глазами Натана - щенячий взгляд Мэтта, и все, что может Нат - кидаться в крайности. От ярости к бессилию.
Под душем Нат стоит минут сорок, а то и больше. Он приходит в себя, только когда мать колотит в дверь ванной.
-Чем ты там занимаешься?! - орет мать, а Натан едва различает ее вопли сквозь шум воды.
-Пошла нахуй, - зло бурчит себе под нос Нат.
Папиросные ангелы тоже идут нахуй, и Натан - в первых рядах, а Мэтт вышагивает рядом, как всегда, просто за компанию, не смотря на то, что главный пидрила здесь он.
Нат выходит из ванной, с шумом хлопая дверью, и его не ебет, что там происходит за его спиной. Он опять перестает слышать мать, он перестает видеть что-либо, помимо глаз Слэйтера, серо-синих прожекторов, Нат закрывает дверь своей комнаты на защелку. Мать орет, стоя в коридоре перед его дверью, а Натан - Натан обессилено сползает на пол. Спустя почти сутки до мозга Натана доходит тот факт, что когда он сосался с Мэттом на чердаке, у него стояло. И стоит сейчас - когда он об этом вспоминает.
-Натан, ты меня слышишь? - кричит мать с той стороны двери.
А Натан - Натан касается рукой своего члена, и тут же отдергивает руку. Нет. Натан говорит себе: "Нет." Ни за что. Никогда. Натан добирается до постели, но вырубиться так же легко, как организму удалось утром, не получается. Натан ворочается на застиранной простыне под вопли матери и под собственные мысли. Уебок Слэйтер. Уебок. У Натана все еще стоит, и он ненавидит себя - и пидора Мэтта за компанию тоже ненавидит.
Натан вырубается только около двух или трех часов ночи. И на этот раз черная, избавительная пустота его оставляет. Натану снится запах портвейна и скрипящие половицы чердака, и на сей раз у Натана нет сомнений, что скрипят они до невозможности похотливо. Натану снится жадный рот Мэтта Слэйтера, и когда Нат пробуждается от писка материного будильника, член Натана стоит, как останкинская башня, и от этого Нат ненавидит себя еще сильнее.
Через двадцать минут, когда Натан окончательно понимает, что больше не уснет, мать тарабанит в дверь.
-Натан, ты в школу идешь?
Школа. Ебаная школа, последний год. У Натана нет особого желания идти туда, но оставаться дома наедине со своими мыслями Натану хочется еще меньше. Место обычных проебов - заброшенный дом - Натана передергивает, когда он думает об этом. Идет в душ, пьет кофе и завтракает Натан на автомате. Перед глазами Ната - лицо Мэтта, Нату до смерти хочется курить. Пока мать шурует в кухне, Нат успевает спиздить несколько купюр из ее кошелька.
На сигареты - пару пачек самой дешевой дряни - хватит.
Натан накидывает куртку, не застегивая, подхватывает рюкзак и хлопает входной дверью, не прощаясь с матушкой. Ну ее нахуй, матушку, вместе со всем остальным миром. И Мэттом в придачу.
Быстрым шагом до школы, в ближайшем киоске купив сигареты. Натан ухмыляется, хоть одна польза от неблагополучных кварталов: сигареты продают даже ученикам младших классов. Ухмылка у Натана нервная и неискренняя.
Закуривает Натан сразу же, на ходу. Бросив взгляд на дом Мэтта, и тут же отвести глаза. Не замедляя темпа, пройти мимо. В том, что он не встретит Слэйтера по дороге, Нат не сомневался. Натан слишком хорошо изучил Слэйтера за все их шестнадцать лет. Соседний двор и клятва на крови - а Слэйтеру не хватит духу заявиться в школу на второй день после такого. И как Слэйтеру хватило духу полезть к Нату, как он...
Натан нервно выкидывает окурок в сторону.
-Нат, чувак, с прошедшим, - раздается слева от него и Натан облегченно вздыхает.
Сэм. Рыжий Сэм, фамилию которого он не помнил. Сэм, которого он знает с детства. Сэм, который может поддержать в любую минуту. Сэм. Рыжий чертенок Сэм. Вот кто ему сейчас нужен.
-Нат, чё кислый такой? - рыжий, веснушчатый Сэм засыпает его вопросами. - А Слэйтер где, похмеляется еще?
И Натан закрывает рот. Слэйтер. Да, Слэйтер.
Натан пожимает плечами. Говорить о чем-либо резко расхотелось. Говорить о Слэйтере. Слэйтер. Натан оглядывается на дом Мэтта, и все мысли о том, чтобы посетить школу, рассыпаются в прах.
-Натан? - Сэм кладет руку ему на плечо.
Нат делает шаг назад, сбрасывая руку Сэма. Инстинктивно. Ненарочно. Как будто жест Сэма обозначал что-то большее, чем просто попытка вернуть Натана на землю.
-Натан, ты чё? - Сэм удивлен и растерян.
Рыжий чертенок Сэм, прости. Натан делает попытку улыбнуться.
-Я это... Я к Мэтту, короче, в пизду школу.
Натан разворачивается, и почти бегом - назад. К дому Слэйтера. Сердце у Натана стучит так сильно, как будто готово вырваться из грудной клетки. В нос ударяет запах мочи, Натан морщится, Натан готов вырваться из лестничной клетки, стоя перед дверью квартиры Мэтта, прикуривая уже третью сигарету. Третья сигарета в пальцах Ната трясется, как и ее хозяин. Еще труднее будет постучать - звонок у Мэтта не работает.
Натан буравит взглядом дверь уже пятнадцать минут, когда она вдруг распахивается. И Натан встречается взглядом с Мэттом.
Глаза у Слэйтера - пронзительно синие. И перепуганные до смерти.
-Нат, - начинает Мэтт, и не успевает договорить.
Натан не помнит, как это получилось, - но он уже стоит в коридоре, прижимая Мэтта к стене своим телом, а его рюкзак валяется на полу. Обои старые, ободранные, наполовину разрисованные Мэттом, когда ему было лет пять. Натан не помнит, как это получилось, - но он уже кусает губы Слэйтера. Жадно. Хрипами. Ниже. К шее. Ебаный Мэтт Слэйтер, херов его брат, пидрила.
-Ненавижу тебя, - хрипит Натан, прижимаясь бедрами к бедрам Мэтта.
Натан не помнит, как это получилось - но рука Слэйтера - его ебаного названного брата - уже подрачивает Нату, и джинсы с трусами стянуты до колен, и Нату хочется сдохнуть от отвращения к самому себе, и еще больше ему хочется, чтобы Мэтт не останавливался. И Мэтт не останавливается - не смотря на распахнутую настежь входную дверь и спящую мать в комнате. Натан кончает, заглушив хрип, впившись Мэтту в плечо сквозь футболку.
-Ублюдок, - шепчет Нат, пытаясь отдышаться. - Ненавижу тебя...
Натан шепчет что-то еще, сползая на пол, и Мэтт сползает вместе с ним, вцепляясь в Ната. Как потерявшийся ребенок, которого нашли, вцепляется в мать. Как алкоголик с утра вцепляется в бутылку пива. Как Мэтт вцепляется в Ната, который только что кончил от его пальцев.
Мэтт сидит рядом с ним, долго, молча прижимая к себе Натана за плечи. Первое, что выдавливает из себя Мэтт:
-Нам надо уйти, мать скоро проснется.
Натан не отвечает, и все, что делает Мэтт - помогает ему одеться. Мэтт обнимает его за плечи, выводя Ната из квартиры, и Нату хочется сдохнуть, и еще, чтобы сдох Мэтт. Слэйтер оборачивается, ворочая ключом в замке, и по взгляду серо-голубых глаз Натан понимает: Мэтт сдохнет. Мэтт с радостью сдохнет, но только вместе с Натаном.
И все, что готово было сорваться с губ, весь этот мат и все проклятия в адрес Слэйтера, Натан просто прислоняется спиной к стене и ждет, пока Мэтт нажмет кнопку лифта. Все остальное для Ната перестало иметь значения.
Натан не смотрит на Мэтта, пока они едут в лифте. Натан изучает автографы на стенках лифта, с пожеланиями валить нахуй всем, кто это читает. Натан ухмыляется про себя, нахуй он пойдет с удовольствием. Пока они идут - не сговариваясь - к заброшенному дому, Натан на Мэтта тоже не смотрит. Натан прикуривает сигарету, и молча протягивает Мэтту пачку, не глядя. Слэйтер вытаскивает себе сигарету. Слэйтер тоже молчит, хотя у него есть свои.
На чердаке все еще запах дешевого портвейна, и Натана трясет от этого аромата. Натан садится на пол, опираясь спиной о холодную стену, и закрывает глаза. Закрывает - чтобы на Мэтта не смотреть только.
-Натан, прости, - выдавливает из себя Слэйтер.
Натан молчит, и Мэтт молчит тоже. Какая-то сирена за окном. Менты, кажется. Или скорая. Такой привычный звук в их районе, а Натан так и не научился в них разбираться. Мэтт различал их на слух, а Нат...
А Нат просто хочет сдохнуть.
И все эти Натановские вопросы: "Мэтт, почему?", "Мэтт, за что?!" - Натан не озвучивает их. Натан не помнит, как это получилось, но его голова уже лежит на коленях у Мэтта, и когда Нат открывает глаза, он невольно улыбается. Пальцы Мэтта путаются в Натановских волосах - темных, коротких.
-Натан, - снова начинает Мэтт, и запинается.
Слэйтер смотрит на Ната, беспомощно и виновато. Так смотрит первоклашка на лица родителей, получив первую в своей жизни двойку. Херов братец. Натан достает сигарету, и Слэйтер щелкает зажигалкой у носа Ната. Приторно-услужливо. Натан морщится - и Мэтт закусывает губу, ожидая, что скажет Нат.
Губа у Мэтта и без того искусана, с корочкой запекшейся крови.
А Нат - Нат смотрит на Мэтта и ничего не может сказать. Совсем ничего. Вообще.
Натан может только смотреть на Слэйтера, и еще, может, курить. Но табак такой же херовый, прогнивший изнутри, как и хозяин сигареты. Мэтт забирает из пальцев Натана очередной истлевший и потухший сам собой окурок и выбрасывает в сторону. Приторно-услужливо. Натан морщится - и так по-братски.
Они сидят там, точнее, Мэтт сидит, а Натан лежит - головой на коленях Слэйтера, до самого вечера. Они не произносят ни слова, когда идут домой. Так близко, то и дело задевая друг друга плечами. И Нат кивает Мэтту на прощанье.
Дома - как обычно, пьяный отец и истерично визжащая мать, Натану нет до них никакого дела. Натан раздевается и шмыгает под тонкое одеяло с порванным пододеяльником. В эту ночь Натану не снится ничего.
Ничего, кроме Мэтта Слэйтера.
Натан приходит в себя только через полторы недели. Когда он понимает, что каждый день проходит одинаково - он просыпается по будильнику матери, потом мать тарабанит в дверь. Натан идет в школу, Натан останавливается у дома Мэтта, Натан терпеливо ждет его. И до позднего вечера они укуриваются на чердаке заброшенного дома. Молча, не говоря ни слова друг другу.
Натан приходит в себя на том же чердаке, когда ловит взгляд Мэтта в очередной раз. Глаза у Мэтта - виноватые и всепонимающие. Всепрощающие. И что-то в Натане ломается.
Отчаянно, судорожно вцепляясь в Мэтта, Натан утыкается ему в плечо.
-Нат, я люблю тебя, - голос у Мэтта срывается.
На вас когда-нибудь обрушивался потолок? С прогнившими досками и ржавыми гвоздями в этих самых досках, обрушивался? В одно мгновение, вот так, одним выдохом - одной-единственной фразой? Натан вздрагивает, и судорожно сжимая пальцы на рукавах куртки Мэтта.
Все это время Натан так боялся, что Мэтт как-то озвучит их отношения. Что Мэтт выдавит из себя кроме имени Натана и вымученного "прости". Что Мэтт потребует от Натана каких-либо действий. Любых.
-Я знаю, брат, - Натан не уверен, что произнес это даже шепотом.
Натану не хватает сил сказать что-либо еще. И он просто смотрит в глаза Слэйтеру. Его Мэтту. Его брату. И для Слэйтера - для его Слэйтера - это значит больше, чем все слова, которые могли бы быть сказаны.
Потом пальцы Ната пробирались под куртку Мэтта, и жалобно лязгнула хлипкая молния. Потом Нат целовал Мэтта - своего Мэтта - долго и жадно, как-то по-особому, и похотливо скрипели половицы. И пальцы Натана дрожали точно так же, как и их хозяин, точно так же, как и обнаженный живот Мэтта под Натановской ладонью. Потом Натан сосал у Мэтта с какой-то остервенелой жадностью вслушиваясь в хрипы Мэтта. И расцарапанные бедра Мэтта, и дрожащие пальцы Ната, и несколько секунд оргазма - от которого неизвестно кто получил больше удовольствия.
Натан приходит в себя, и его Мэтт лежит, тяжело дыша. Глаза у Мэтта - пронзительно синие. И перепуганные до смерти.
Мэтт не успевает открыть рот, Натан не успевает оглянуться.
Натан слышит:
-Пидоры ебанные.
Натан даже не понял, как это получилось. Когда это получилось. Когда они получились. Только боль в районе затылка, и все - расплывшимися кадрами. Их человек пять, этих парней. Мэтт дергается, пытаясь встать. Мэтта уже держат двое. За руки и нож у горла. Руки в кожаных перчатках без пальцев. Лет по двадцать пять парни. Бритые, скины, кажется. Нат не уверен - у Ната все плывет перед глазами. У одного из парней в руках бутылка водки. В нос ударяет запах алкоголя, и Натана передергивает, и перед глазами Ната - Мэтт с ножом у горла. Нат кидается к Мэтту, и Натана бьют коленом в живот, Натана сгибает пополам от боли. И кто-то из этих бритых парней хватает его сзади за плечи, резко выпрямляя. Не давая опомнится, бьют в поддых.
Слишком быстро, слишком много кадров. Натан предполагает, что пленка засвечена, и цена этой пленке такая же, как и цена жизни Натана сейчас.
Натан слышит:
-Сдохни, сука.
Натан отплевывается кровью, уже лежа на полу. Битые стекла впиваются в ладони. Натан слышит, как Мэтт пытается вырваться, когда самого Ната добивают ногами.
Натан видит, как Мэтту перерезают горло, как будто умерщвляют скотину, и Натан теряет сознание.
Когда Натан открывает глаза - первое, что он видит - белоснежный потолок, и ему хочется сдохнуть больше, чем когда либо. У постели Натана - заплаканная мать. Натан отворачивается. Натан не хочет ничего говорить, Натан даже не чувствует боли. Мать начинает говорить, и ее слова впиваются в мозг Ната, и он не может закрыть глаза и отключиться, как делал это много раз раньше.
Мать говорит, что его нашел в заброшенном доме какой-то бомж. Мать говорит, что Натана избили скинхеды, и Ната передергивает. Мать выдерживает паузу, она говорит, что Натан должен это знать, хотя врачи советовали не говорить пока. Мать не знает, что именно Натан видит, и поэтому она говорит то, что ей сказали менты. Нат сжимает зубы, когда слышит, что Мэтта изнасиловали и перерезали ему глотку. Как какой-то овце на праздничный пир в местной деревушке. Нат вжимает ногти в перевязанные бинтами ладони, и мать продолжает говорить. Она говорит, что Натан лежит в больнице уже месяц, что у него сотрясение мозга, и что-то сломано. Натан не слышит, что именно, а переспрашивать у него нет сил. Желания переспрашивать у Ната тоже нет. Мать говорит, что этих скинов ищет полиция, что Мэтта уже похоронили, и что - слава господи - с Натаном все будет хорошо.
Натан сжимает зубы, впиваясь взглядом в стену, а мать продолжает говорить.
Мать сидит у его постели до вечера, а вечером приходит все такой же бухой, как и обычно, отец. Натан отворачивается, Натан не хочет никого видеть, да и все, что Натан хочет - сдохнуть.
Натан открывает глаза, Натан закрывает глаза - ему кажется, что эффект одинаков. Вокруг его постели бегают медсестры, врачи и визгливая мать, и Натан не знает, что он тут делает. Какие-то колеса, и черная пустота вместо сна, избавлением.
Проходит время - и Натан приходит в себя - и Натан не приходит в себя.
Выздоравливает Натан достаточно быстро, и врач обещает его выписать уже через неделю, Натан не отвечает. Натан никому не отвечает, даже рыжему Сэму, который приходил к нему пару раз. Сэм, против своего обыкновения, не засыпал его вопросами. Просто молча сидел на краю постели Ната. Но Натан все равно молчал, отворачиваясь к стене. Какие-то врачи, какие-то медсестры и визгливая мать, - и Натан приходит в себя - и Натан не приходит в себя.
В ту ночь, когда на следующий день Натана торжественно должны выписать, Натану снится Мэтт Слэйтер. Натану снится, как он лежит на коленях у брата, и брат смотрит на него пронзительными серо-голубыми глазами. И взгляд у брата во сне - всепрощающий. И Натан, он помнит во сне, как умирал Мэтт на его глазах, и Натан, во сне, он понимает, что это сон. И Натан, он судорожно вцепляется в Мэтта, в своего Мэтта, в своего Слэйтера.
И Мэтт говорит ему во сне:
-Нат, я люблю тебя.
И Натан обещает ему, там, во сне, Нат обещает ему жить. Жить за них обоих. И Слэйтер целует его, по-особому, и Натан чувствует запекшуюся корочку крови на губах Мэтта.
В ту ночь, когда на следующий день Натана торжественно должны выписать, Натан сбегает из больницы сам. Минуя спящую старушку вахтершу, Натан в застиранных джинсах и грязных кроссовках, в порванной куртке сбегает из больницы. Натан бродит по улицам - и ему хочется сдохнуть. И Натану так хочется жить. За них обоих. За себя - и за него. За вечно молодых папиросных ангелов.
И Натан улыбается.
Огонек прикуренной сигареты подрагивает в пальцах, двоится в глазах. Огонек тоже хочет поскорее съебать из этого города. Натан оборачивается. Интересно, сколько он уже прошел? Километра три, четыре? Меньше? Мимо со свистом проезжает очередная машина. Мимо, снова мимо. Натан усмехается, опуская руку. Мысль - добраться до другого города на попутках перестала казаться действительно стоящей еще час назад. Или два часа назад, когда только начало темнеть.
Натан жадно затягивается, выпускает дым из легких. Небо сегодня чистое, звезд - как грязи, Натан поднимает голову вверх, пытаясь определить, где эта херова Большая Медведица. Мэтт ему когда-то объяснял, но Нат так и не научился находить этот ковш. Натан бродит по обочине, раскинув руки в стороны, будто танцуя.
Очередной свист и скрежет по тормозам. Машина останавливается в нескольких метрах перед Натаном.
Натан щурится, прикрывая ребром ладони глаза от слепящих фар.
"Ну, что ты думаешь, брат?" - Натан хмыкает про себя. - "Неужели нам с тобой наконец повезло, а?"
-Подвезете? - нерешительно спрашивает Натан, тут же понимая, что даже не видит, открыто ли окно со стороны водителя. Глупо так спрашивать, думает Натан, делая шаг по направлению к машине. Натан повторяет свой вопрос громче, почти криком, и на несколько секунд свет фар гаснет.
Потом оставалось еще несколько метров до черной Хонды, которая должна была отвезти его отсюда нахуй, как пару-тройку жадных глотков, когда ты приканчиваешь банку пива. Как несколько последних затяжек - когда подходит автобус, а сигарета не скурена даже наполовину.
Какой-то парень выходит из машины, оставляя дверь открытой. Натан щурится, пытаясь разглядеть его. Парень поднимает руку, пафосно, как в идиотском вестерне про гангстеров из Натановского детства, и Нат понимает, что в пальцах парня - пистолет. Усмешка на лице Натана - горькая и выжидательная.
"Нам повезло, брат," - думает про себя Натан. И продолжает улыбаться - себе и дулу пистолета.
Потом был глухой звук выстрела и дикая боль на несколько долгих секунд. Потом была только песня из встроенного в машину радиоприемника, на полную громкость, из открытого окна, на скорости под сто двадцать. Потом - потом был только ковш большой медведицы. И еще, может, Небеса, которые смеялись навзрыд.

@темы: закончено, ориджинал